Перекличка Камен. Филологические этюды

Иными словами, для мифологического сознания характерно смешение уровня предметов и уровня абстракций; при этом свойства обобщения, модели приписываются самой реальности.

Каков смысл рецепции классической мифологии (мифологии, еще не ставшей только фактом культуры, но сохраняющей элементы своего изначального смысла) в Новое время? Каковы те ценности мифа, которые сохраняются или приписываются ему при такой рецепции и интерпретации? Рассмотрим эти вопросы на примере восприятия мифа о возвращении Одиссея в поэзии Иосифа Бродского [358] .

358

Функции мифа об Одиссее в поэзии Бродского и связь этого мифа с инвариантными мотивами творчества поэта уже рассматривались. См. прежде всего: Ковалева И. Одиссей и Никто: Об одном античном мотиве в поэзии И. Бродского // Старое литературное обозрение. 2001. № 2. Нас рецепция классического мифа интересует в более общем плане: именно как пример трансформации исходной мифологической структуры в поэтический мотив и как пример трактовки классической мифологии в литературе Нового времени – трактовки, не порывающей безусловно с мифологической традицией, а усваивающей ее достаточно глубоко.

Этот мифологический сюжет представлен в двух стихотворениях Бродского, разделенных немногим более чем двадцатилетним временным промежутком: «Одиссее Телемаку» (1972) и «Итаке» (1993) [359] .

Вот текст первого из них:

Мой Телемак,Троянская войнаокончена. Кто победил – не помню.Должно быть, греки: столько мертвецоввне дома бросить могут только греки…И все-таки ведущая домойдорога оказалась слишком длинной,как будто Посейдон, пока мы тамтеряли время, растянул пространство.Мне неизвестно, где я нахожусь,что предо мной. Какой-то грязный остров,кусты, постройки, хрюканье свиней,заросший сад, какая-то царица,трава да камни… Милый Телемак,все острова похожи друг на друга,когда так долго странствуешь, и мозгуже сбивается, считая волны,глаз, засоренный горизонтом, плачет,и водяное мясо застит слух.Не помню я, чем кончилась война,и сколько лет тебе сейчас, не помню.Расти большой, мой Телемак, расти.Лишь боги знают, свидимся ли снова.Ты и сейчас уже не тот младенец,перед которым я сдержал быков.Когда б не Паламед, мы жили вместе.Но может быть и прав он: без меняты от страстей Эдиповых избавлен,и сны твои, мой Телемак, безгрешны (II; 301).

359

Строго говоря, в рудиментарном виде этот сюжет также присутствует в более раннем стихотворении «Сын! Если я не мертв, то потому…» (1967), в котором мотив, ложный слух о насильственной смерти лирического героя-отца («Услышь меня, отец твой не убит») может быть объяснен только посредством «Одиссеева» кода: автор проецирует на драматические перипетии собственной судьбы недостоверные известия о смерти Одиссея на обратном пути из Трои. Автобиографический план произведения: разрыв с возлюбленной Мариной (Марианной) Басмановой, у которой от поэта остался сын Андрей, стремление матери, которая предпочла Бродскому другого мужчину, разлучить сына с его отцом в «Одиссеевом» коде обозначается как ‘распространение слухов о смерти бывшего возлюбленного’. Сын Андрей родился 8 октября 1967 г., окончательное расставание Бродского с Мариной Басмановой произошло позднее, в начале января 1968 г. См.: Хронология жизни и творчества И.А. Бродского / Сост. В.П. Полухиной при участии Л.В. Лосева // Лосев Лев. Иосиф Бродский: Опыт литературной биографии. М, 2006. (Серия «Жизнь замечательных людей». Вып. 1220 (1020).) С. 344, 345.

Но соотнесенность с греческим мифом в этом стихотворении Бродского неглубока; отсутствуют его главные элементы: мотив странствий и образ верной ждущей супруги.

В раннем стихотворении «Я как Улисс» (1961) параллель с греческим мифом совсем поверхностна: она сводится к мотиву вечного странствия.

Единичные локальные отсылки к мифу о возвращении Одиссея встречаются в «Лагуне» (1972) («совершенный никто, человек в плаще» [II; 318]) и в «Новой жизни» (1988) («И если кто-нибудь спросит: “кто ты?” ответь: “кто я, / я – никто”, как Улисс некогда Полифему» [III; 169]). В стихотворении «В кафе» (1988) слова «я, иначе – никто» (III; 174) уже лишены очевидной связи с «Одиссеей» как претекстом (она обнаруживается только через «Новую жизнь»).

На первый взгляд в стихотворении миф об Одиссее используется только для создания прозрачного кода аллюзий: Одиссей – Бродский, Телемак – его сын Андрей, разлука с сомнительной надеждой встретиться – эмиграция поэта. Сами по себе эти автобиографические соответствия мифу в тексте «Одиссея Телемаку» несомненно присутствуют [360] , однако тотальный перевод мифологических образов на язык реалий советской эпохи оказывается затруднительным. Так, что означают строки «Мой Телемак, / Троянская война / окончена. Кто победил – не помню»? И кто такие «греки», которые способны «столько мертвецов / вне дома бросить»? Укоренилось мнение, что «Троянская война» ассоциируется или с Гражданской, или с Великой Отечественной войнами, а сугубо условные «греки» – обозначение либо советских войск, понесших огромные потери на чужбине на последнем этапе Второй мировой войны, либо русских эмигрантов, скончавшихся в изгнании [361] . Но при такой трактовке оказывается, во-первых, неясна связь между автобиографическим и подразумеваемым историческим планами стихотворения: Бродский не участвовал ни в Гражданской войне, ни во Второй мировой и его разлука с сыном никак этими событиями не объясняется. Во-вторых, как справедливо заметила О.И. Глазунова о строке «Кто победил – не помню», «в случае Великой Отечественной или Гражданской войн такое описание было бы невозможно». Однако ее утверждение: «Скорее всего, в стихотворении Бродский говорит о своей личной войне, о войне со злом, которую ведет человек, не желающий смириться, подчиниться системе, наступить “на горло собственной песне”. И эта война для Бродского действительно закончилась с отъездом из Советского Союза» [362] очень спорно. При всем абсолютно негативном отношении Бродского к советской системе Зло для него никогда не сводилось к определенным идеологиям и/или режимам и формам власти. Соответственно, и война с ним не может быть окончена с эмиграцией; кроме того, приравнивание (даже ироническое) собственного противостояния власти к Троянской войне выглядит неуместной и бестактной гиперболой.

360

Такая поэтика аллюзий была отрефлектирована самим поэтом: «греческий принцип маски / снова в ходу» («Прощайте, мадемуазель Вероника», 1967 [II; 51]).

Согласно указанию В.П. Полухиной, стихотворение было написано в феврале – марте 1972 г., а 18 марта Бродский познакомил с ним друзей. – Полухина В.П. Иосиф Бродский: Жизнь, труды, эпоха. СПб., 2008. С. 189. Между тем поэт эмигрировал из Советского Союза только 4 июня, а окончательное решение об эмиграции принял 11 мая. – Там же. С. 191, 196. Если эта датировка стихотворения верна, оно свидетельствует, что поэт утвердился в намерении покинуть отечество еще в первые месяцы 1972 г., так как в «Одиссее Телемаку» разлука героя с сыном может быть понята именно как иносказательное обозначение эмиграции.

361

Ср.: «Троянская война в стихотворении Бродского – не только Вторая мировая (Воробьева, 187), не только “перекодируется как ироническое ‘война с государственной машиной’” (Крепс, 155). Она может быть понята и как Гражданская, которая началась в России в 1917 г., затем, принимая разные формы, продолжалась все годы советской власти, и, как вражда идеологий, продолжается до сих пор. Для Бродского она кончилась в момент высылки». – Зубова Л.В. Стихотворение Бродского «Одиссей Телемаку» // Старое литературное обозрение. 2001. № 2 (278). С. 66. Цитируются работы: Воробьева А.Н. Поэтика времени и пространства в поэзии И. Бродского // Возвращенные имена русской литературы: Аспекты поэтики, эстетики, философии: Межвузовский сб. научных трудов / Под ред. В.И. Немцева. Самара, 1994; Крепс М. О поэзии Иосифа Бродского. Ann Arbor, 1984.

362

Глазунова О.И. Иосиф Бродский: Американский дневник: О стихотворениях, написанных в эмиграции, СПб., 2005. С. 83, 84.

В действительности, характеризуя «Троянскую войну», поэт скорее выражает иронически остраненное отношение к героизации войны вообще, в европейской традиции заданное именно греческим эпосом – Гомеровой «Илиадой».

Также, очевидно, отнюдь не являются простыми образами-аллюзиями ни «какой-то грязный остров», ни «какая-то царица». Было бы очень большой смелостью и странностью, например, понять «остров» как иносказательное обозначение Соединенных Штатов Америки или Англии (Англия была первой неконтинентальной европейской страной, посещенной поэтом после эмиграции [363] ), а «царицу» отождествить с какой-либо из женщин, встреченных поэтом на «других берегах». «Остров» воспринимается как один из островов, к которым причаливал Одиссей на пути домой, «царица», окруженная «свиньями», ассоциируется с волшебницей Киркой (Цирцеей), превратившей в свиней нескольких спутников Одиссея. Однако точное соответствие греческому мифу здесь не столь важно: существенно, что остров – не свой, не желанный, а «царица» – чужая и незнакомая («какая-то»). Не случайно она в стихотворении Бродского безымянна: она может быть соотнесена и со встреченной Одиссеем хозяйкой иного острова – нимфой Калипсо. Упоминание о «свиньях» не столько отсылает к чарам Цирцеи, сколько является характеристикой «острова» – омерзительного «оскотиненного» пространства. И «остров», и «царица» в «Одиссее Телемаку» – это прежде всего своеобразные инварианты «чужой земли» и «чужой женщины», «архимифологемы», в которых обобщены конкретные мифологические образы земель, посещенных Одиссеем, и женщин-правительниц, им встреченных в далекой и длинной дороге домой – к жене и сыну.

363

См. об этом, например: Хронология жизни и творчества И.А. Бродского / Сост. В.П. Полухиной при участии Л.В. Лосева. С. 354–355.

Еще в «Одиссее» образы Калипсо и Кирки соотнесены и отчасти взаимозаменимы: «Помимо Калипсо, на супружество с Одиссеем притязала и Кирка, богиня столь же древняя, дочь Ээта, внучка Гелиоса, потомка титанов, родного брата Эос; как и Калипсо, Кирка – “богиня богинь” (Од., XII, 20, 143, 155), “страшная” (Од., Х, 136; XI, 8; XII, 150), “коварная” (Од., IX, 32), удаленная от мира на своем острове среди моря.

Как у истинно морской богини (вспомним также «морскую», по Атланту, родословную Калипсо), служанки в доме Кирки:

Все происходят они от источников рощ и священныхРек, теченье свое стремящих в соленое море.(Од., Х, 350–351)»

Правда, именно «остров Кирки, Ээя, лежит вдали от привычного ахейского мира, на крайнем востоке, так что, попав на остров, Одиссей и его спутники теряют пространственный ориентир:

“Слушайте слово мое, хоть и много пришлось уж страдать нам!Нам совершенно, друзья, неизвестно, где тьма, где заря здесь.Где светоносное солнце спускается с неба на землю,Где оно снова выходит. Давайте размыслим скорее,Есть ли нам выход какой? Я думаю, нет никакого.Я на скалистый утес сейчас поднимался и виделОстров, безбрежною влагой морской, как венком, окруженный,Плоско средь моря лежащий”,(Од., Х, 189–196)

– обращается к дружине Одиссей» [364] .

В этом отношении условный «остров» из «Одиссея Телемаку» больше напоминает остров Кирки, чем обиталище Калипсо.

Упоминание о Паламеде у Бродского также отсылает в конечном счете к мифу об Одиссее. Паламед, согласно мифу, изобличил притворство царя Одиссея, не желавшего, вопреки данной клятве, оставив любимую жену и маленького сына, отправляться на войну с троянцами. Одиссей выдавал себя за безумца, распахивая поле и не замечая окружающих; но когда Паламед положил перед запряжкою и плугом младенца Телемака, отец остановился и был вынужден сознаться в притворстве. Отождествить «Паламеда» поэта с каким-либо реальным знакомцем Бродского затруднительно: ведь не может же им быть удачливый соперник в любви к Марине Басмановой! Видеть в «Паламеде» громоздкую персонификацию советской власти, будто бы угрожавшей близким поэта, тоже не стоит. Перед нами сохраненный реликт «Одиссева» мифа как таковой.

364

Шталь И.В. «Одиссея» – героическая поэма странствий. М., 1978. С. 61. («Одиссея» цитируется в книге в переводе В.В. Вересаева.)

Более сложный случай – имя Эдипа в строках «без меня / ты от страстей Эдиповых избавлен, / и сны твои, мой Телемак, безгрешны». На первый взгляд упоминание о сильных желаниях («страстях»), об отсутствии отца, от них освобождающем, и о «безгрешных» «снах» ребенка может быть прочитано только как перифрастическое обозначение эдипова комплекса по Зигмунду Фрейду. Особенно укрепляют таковое толкование «сны»: ведь именно в снах, согласно психоанализу Фрейда, обнаруживают себя подавленные, запретные влечения, в том числе и страсть сына к матери, и восприятие отца как удачливого соперника, – они и составляют эдипов комплекс. Однако хорошо известно более чем скептическое и ироническое отношение автора «Одиссея Телемаку» к фрейдистскому психоанализу. Несколько раз такой тон проявляется в беседах с Соломоном Волковым:

«Волков: Фрейд часто проявляется – так или иначе – в стихах Одена. Вы с ним обсуждали Фрейда?

Бродский: Вы знаете, нет. И слава Богу, потому что произошел бы скандал. Как известно, Оден к Фрейду относился с большим воодушевлением, что и понятно. Ведь Оден был рационалистом. Для него фрейдизм был одним из возможных языков. В конце концов, всю человеческую деятельность можно рассматривать как некий язык. <…> Фрейдизм – один из наиболее простых языков. Есть еще язык политики. Или, например, язык денег: по-моему, наиболее внятный, наиболее близкий к метафизике» [365] .

365

Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским / Вступ. ст. Я. Гордина. М., 1998. С. 156.

А вспоминая об ахматовской оценке Фрейда, Бродский замечает: «<…> Я даже помню цитату: “Фрейд – враг творчества номер один”. Ахматова говорила так: “Конечно же творчество – это сублимация. Но я надеюсь, Иосиф, что вы понимаете – не только сублимация. Ибо существует еще влияние и вторжение сил если не серафических, то, по крайней мере, чисто лингвистических”. Я с Ахматовой в этом пункте согласен. И я даже не знаю, что вообще является сублимацией чего: творчество ли является сублимацией сексуального начала или наоборот – сексуальная деятельность является сублимацией творческого, созидательного элемента в человеке» [366] .

366

Там же. С. 276.

Эту же мысль Бродский высказал в интервью Биргитт Файт, резко оценив фрейдовские толкования: «Это чудовищно ложно, чудовищно близоруко». Никакой солидарности не вызвал у поэта фрейдистский подход к сновидениям; фрейдовский редукционизм Бродский сближает с марксистским, добавляя: «Господи, это настолько от меня далеко, этот господин настолько вне моего сознания! А в равной мере и Фрейд. Существуют разные способы попытаться объяснить природу существования, но этот – не самый интересный. Не производит на меня никакого впечатления. Все это не очень убедительно. То есть интересно, если этим заниматься, но просто я уже в другом возрасте. Когда я был мальчишкой, все это было мне довольно занятно и забавно и… и отвратительно. Сейчас у меня к этому просто нет никакого отношения». Даже спор с Фрейдом, как и с Марксом, для Бродского излишен: «Я с ними не столько спорю, сколько отталкиваюсь, и посмеиваюсь, и стараюсь их скомпрометировать в сознании моих читателей, потому что в современном сознании они занимают слишком большое место» [367] .

367

«У меня нет принципов, есть только нервы…» // Иосиф Бродский: Книга интервью [Сост. В.П. Полухиной]. Изд. 3-е, расшир. и испр. М., 2005. С. 609, 608.