Перекрестье. Исконный Шамбалы

— Безусловно. Если учесть, что бандиты мыслят такими категориями логики, то всё в порядке. Но эта мелюзга, вроде тех недоумков, которых я видел, не в счёт. Такое серое мышление может быть интересно только районному отделению милиции… А вот Минокс — это уже серьёзно…

— Не беспокойся. Минокс и пальцем не пошевелит для этого дела.

— Ты уверен?

— Уверен. Видно мы изъяли у него очень серьёзную информацию. Надо будет проверить эти дискеты… Иначе он бы ещё вчера всех своих старых знакомых из контрразведки на уши поставил. А Минокс со вчерашнего дня не вылезает из «Олимпа». Знать, затаился со страху… Но не беспокойся, мы и для него подбросим несколько фактов, указывающих на Тремовых. А пока Минокс со всеми разберётся, «поздно будет пить "Боржоми" — почки уже вырезаны».

Они подождали, пока собаки в посёлке более-менее успокоятся, и потащили Чику к дому Люки. В отличие от прошлого раза свет в окнах дома не горел. Всё это злачное место было погружено в непроглядную темень. Друзья заволокли мешок в сарай и наглухо закрыли за собой дверь. Это жуткое помещение являлось воплощением мечты Люки, который его и построил. Стены были добротные, покрытые особым звуконепроницаемым материалом, чтобы никто не слышал, какие ужасные вопли раздавались внутри. Сэнсэй развязал мешок и вытащил из него крепко связанного по рукам и ногам Чику с кляпом во рту. В маленьких бегающих глазах некогда всесильного убийцы стоял неописуемый страх перед ожидаемой смертью. На его одежде было несколько кровавых пятен. Чика, виртуозно владевший ножами, всегда носил их с собой. И сейчас он был весь ими нашпигован. Его захватчики даже не потрудились забрать это смертоносное оружие. Поэтому, когда Чика трясся в багажнике, он отчаянно боролся за свою жизнь, пытаясь придумать способ, как добраться до своих ножей и освободиться от пут. Но так и не смог. Его связали столь крепко и хитроумно, что любая попытка пошевелиться сопровождалась сильнейшей затяжкой. Пару раз, превозмогая боль в попытках извернуться, он получил несколько неглубоких порезов от собственных остро заточенных ножей. После этих неудачно прилагаемых усилий Чика окончательно сник. Страшная смерть, которой он всю жизнь так боялся, неумолимо приближала свои костлявые объятия.

Чика выглядел довольно-таки жалким. Сэнсэй вынул у него кляп изо рта и в полной тишине произнёс изменившимся голосом:

— Того, что ты сотворил в этом мире, с лихвой хватит, чтобы ты умер девятью смертями, живьём закопанный… Ты знал, насколько гнилой твой род и его корни, но ничего не сделал, чтобы действиями или мыслями своими выпросить у Господа прощение за грехи предков… Твоей душе тоже нет оправдания в содеянном. Помнишь, когда тебе было девять лет, четыре месяца и три дня, когда душа твоя ещё имела частично власть над телом, что ты сотворил? Господь тебя трижды уберегал от этого, решающего твою судьбу поступка. Первый раз, когда гнев овладел тобой и ты решил убить отца, помнишь, как ты запутался в сетке на чердаке и долго не мог выбраться?..

Холодок пробежал по спине Чики, волосы встали дыбом. Этих подробностей не знал никто в мире, ибо свою детскую тайну он никогда никому не рассказывал. Тело его затрясло мелкой дрожью. А голос звучал в кромешной тьме с новой силой, словно из ниоткуда, оповещая на весь мир одному Чике известные подробности того рокового дня.

— Гнев твой исчез и ты благополучно выпутался из сетки, но не отступился от своей чёрной мысли… Второй раз, когда ты направился к дому, где спал отец, к тебе пришла соседская девочка. Ты же считал Свету своей «невестой». Именно она пришла в ту роковую минуту и позвала тебя играть. Тебе очень хотелось пойти с ней, но мысль об убийстве была сильнее детской непорочной любви. Даже третье предупреждение тебя не остановило. Помнишь, как любимая мамина кошка Сливка уронила вазу, когда ты тянулся за кухонным ножом? Ты испугался, потому что отец в этот момент проснулся. Но вместо того, чтобы бежать, ты схватил нож и…

— Не-е-ет!!! — закричал Чика, словно разъярённый зверь.

Слёзы градом покатились из его глаз.

Но Сэнсэй упорно продолжал перечислять все его потаённые грехи, о которых не знал никто, кроме Чики. Даже Вано, слушая эту беседу, как-то весь сжался от грозного монолога Сэнсэя и стал невольно креститься от таких тяжких грехов Чики. По мере оглашения «приговора» с Чикой стали происходить странные вещи. Он свалился на пол, стал кататься. Его крик переходил то в остервеневшее рычание, то в обессиленный плач. Он пытался хоть как-то заглушить этот страшный голос, но тщетно. Руки его были связаны. Ногтями он впивался в кожу собственных рук, царапая их до крови. В конце концов, обессиленный от собственной беспомощности, Чика просто лежал и слушал, давясь слезами. Грудь его ныла. И где-то глубоко внутри ему стало очень больно. Настолько больно, что эту боль нельзя было сравнить ни с одним человеческим страданием. В заключение Сэнсэй произнёс:

— …Ты хулил Господа за паршивую жизнь, за свою стерильность, за ненасытность властью! И даже ни разу не заметил в туче своих чёрных мыслей, сколько шансов, даже такой мрази, как ты, давал Господь, чтобы ты хоть на миг приблизил свою ничтожную душу к Его свету! Своей ненавистью и отвратительными ежесекундными мыслями ты сам себе перевесил чашу зла. Отныне твоей душе не будет больше пристанища в мире людей! В этой жизни ты лишился своего последнего шанса стать Человеком.

— Не-е-ет!!! — вновь заорал Чика. — Прости меня, Господи, прости! Я не хочу, не хочу умирать! Дайте мне ещё шанс! Я исправлюсь, обещаю, исправлюсь! Господи, прос-ти-и-и!

Чика вновь залился слезами. Сэнсэй и Вано угрюмо молчали. Отец Иоанн был потрясён не меньше, чем Чика. Только в отличие от него он увидел друга с совершенно другой, незнакомой ему стороны. Когда Сэнсэй произносил речь, отцу Иоанну даже померещилось, что от его головы исходило какое-то голубоватое свечение. Правда, он поспешил отнести это к своим собственным галлюцинациям, поскольку больше суток уже не спал. Но изменившийся странный голос Сэнсэя пробирал до глубины души даже его, слышавшего всякое в своей жизни. Отец Иоанн словно разделился внутри на две части. Одна, меньшая, думающая как профессионал, говорила, что всё это психологический трюк, подводящий жертву к самоубийству. Но вторая, большая часть, благодаря которой он, в принципе, и стал отцом Иоанном, трепыхала от какого-то внутреннего непонятного счастья и порождала неизвестное доселе восхитительное чувство, словно душа Вано впервые за многие жизни «воочию» столкнулась с войском Божьим. И это ощущение отражалось не только на эмоциональном, но и на физическом уровне в виде лёгкого давления, щекотания и разрастания вдохновляющей силы веры в районе солнечного сплетения. Вано даже стал бить лёгкий озноб.

Сэнсэй скорее почувствовал замешательство отца Иоанна, чем увидел. И чтобы предупредить ненужные действия и расспросы, поинтересовался у него уже своим привычным голосом:

— У тебя есть к нему вопросы? Редкий шанс услышать от садиста искреннюю исповедь и заодно разобраться в причинах этого зла.

Вано встрепенулся. В горле у него пересохло. Он попытался сосредоточиться. Мысли вновь заработали в привычном ритме, уравновешивая возможности двух частей. На тот момент отцу Иоанну ничего больше не пришло в голову, как спросить, обращаясь к Чике:

— Что ты чувствовал, когда ощущал власть над своими жертвами?

Чика горько усмехнулся и безразлично ответил, как бы рассуждая сам с собой:

— Хм, власть… Пустое слово для потерянной души… Не знаю… Трудно объяснить… Какое-то странное сладострастное ощущение. Оно одновременно пронизывает всё тело до мозга костей, точно током прошибает. Наверное, это как-то передаётся… жертве. Потому что она начинает вся дрожать, словно осиновый лист, липко потеть. Такой её страх десятикратно возвеличивает меня в своих собственных глазах. Окрыляет, что ли… Точно я сам Бог… Зевс-громовержец. В этот момент только в моих руках заключена вся власть, правда и неправда, весь суд и приговор. И на вершине этого экстаза я как будто вижу мир с другой стороны, точно попадаю в нечто запретное, запредельное. Словно заглядываю в колодец мироздания, на дне которого хранятся все тайны мира…

Чика немного помолчал, а потом, ухмыльнувшись, добавил:

— Странно… Мне вчера приснился сон. Никогда такого не было. Мне приснилось, что я сорвался в пропасть и стал падать в этот самый колодец мироздания. Долго летел, страху кошмарного натерпелся, думал, вдребезги разобьюсь. А приземлился мягко, как пёрышко… И знаете, самое смешное, этот колодец оказался пуст. Представляете, ПУСТ! Нет там никаких тайн, одни голые холодные стены, темень и пустота…

Чика недобро рассмеялся своим же мыслям, возвращаясь в привычный образ.

— Иногда мне казалось, что из меня мог получиться великий правитель, эпохальный реформатор. Если бы я им стал, я бы поразил мир такими фантастическими переворотами, событиями и революциями, каких ещё никогда не было на земле. Весь мир бы содрогнулся! Подумать только, я уже был на полпути близок к цели…

Чика метнул злой взгляд в темноту, всматриваясь в своих врагов, как он считал, каких-то сумасшедших священников, оборвавших все его великие замыслы на самом корню. И тут его голову посетила дьявольская мысль. Чтобы не выдать радость от такого внезапного озарения, он попросил смиренным голосом: