Перекрестки судеб. Леся и Рус

Богдана споро накрывает стол, усаживается между мной и Ксанкой, и мы просто завтракаем. В полной тишине, которая совершенно никого не напрягает. А я поглядываю на своих девчонок и наслаждаюсь тихим семейным счастьем, о котором даже не смел мечтать. Я не пытаю Богдану, не задаю вопросов и не показываю, что я что-то слышал. Хотя уверен, Ксанка все поняла. Но я не тороплю дочь. Знаю: она все расскажет сама или не расскажет. Это ее право, даже если при мысли, что она не доверяет мне после того, как пришла сама и попросила о помощи, мне очень больно. И я приму его, потому что она уже взрослая. И жизнь тоже ее не пощадила. Жизнь и человеческая глупость.

Но Богдана принимает решение гораздо раньше, чем я разделываюсь с омлетом.

— Дима убил маму, — говорит, чуть запинаясь.

Ксанка роняет стакан с соком, со звоном тот разлетается на осколки. Но она даже не замечает этого. Смотрит на Богдану так ошарашено, что я всерьез трушу за ее состояние: бледнеет за секунду, вцепившись в край стола.

Перевожу взгляд на дочь. Она смотрит в тарелку, так же крепко сжав в пальчиках приборы, как Ксанка стол. Откладываю свои, сглатываю. Богдана поднимает голову и в ее взгляде — только боль. Черная, вязкая, растирающая в порошок яркую реальность. А у меня в венах вскипает чистая ярость, потому что теперь я знаю, почему Воронцов так яро не хотел показывать свою дочь специалистам.

— Ты все видела, — говорю и не узнаю собственный голос. Ксанка тихо всхлипывает и тут же зажимает кулаком рот, прикусывает пальцы. Все это улавливаю краем глаза, боясь выпускать ее из вида.

Богдана кивает, как в замедленной съемке кладет приборы на стол, сжимает кулачки. И в этот самый миг Ксанка срывается с места, стягивает дочь со стула, прижимает к себе крепко-крепко. Из ее блекло-зеленых глаз текут слезы. Крупные такие, будто ненастоящие. Но я точно знаю: сейчас они как никогда искренние и самые бесценные.

Поднимаю их обеих с пола, веду в комнату, усаживаю рядом с собой на диване так, чтобы обнимать их обеих. Чтобы они обе знали: они в безопасности.

— Как давно ты все вспомнила? — спрашиваю, когда Богдана немного расслабляется, а Ксанка прекращает тихо плакать.

— Я не забывала. Я…я…притворялась.

Мне не нужно спрашивать, зачем. Она просто потерялась. Мама умерла, отец — убийца. Кому верить? Кто бы поверил ей? И она спряталась. Состряпала себе липовый диагноз. Лишь бы выжить. Сколько ей тогда было? Семь? Рехнуться можно. И желание убить Воронцова уже не кажется неправильным и неосуществимым. Демоны во мне предвкушающе облизнулись.

— У тебя хорошо получилось, — улыбаюсь я. У нее ведь действительно получилось. Пять лет изображать аутистку — это круче любого артистического мастерства. Высший пилотаж.

— Виктория работала с особенными детками, — поясняет Ксанка, гладя Богдану по волосам. — Наверное, часто брала с собой Богдану.

Дочка кивает.

— Это я нашла тот дом, — продолжает моя Звездочка свой рассказ. — Я ждала тебя, папа. И ты пришел. Прости, папа, что не сказала раньше.

Да, пришел. С опозданием на пять лет. Пять чертовых лет моя дочь жила в аду, где единственным спасением стал ее страх. Страх быть разоблаченной. Страх не найти меня. Страх умереть.

— Все будет хорошо, Звездочка. Мы всегда будем рядом.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Я не замечаю, как она притихает, убаюканная поглаживаниями Ксанки. Отношу ее в спальню, укладываю и иду в душ. Нужно привести себя в порядок и подумать над тем, что делать дальше.

Но едва я выхожу из душевой кабинки, натыкаюсь на Ксанку. Она стоит у дверей, скрестив на груди руки. Глаза красные после слез.

— Тебе тоже нужно поспать.

Что-то подсказывает мне, что она ночью так и не уснула.

— Обязательно, — соглашается Ксанка. — Но сначала вот.

Протягивает мне лист бумаги.

— Эту записку нашел Корзин после того, как меня арестовали.

— Любопытно.

Пробегаю взглядом написанные красивым почерком строки. Очень похожим на Ксанкин, но точно не ее. Кто-то очень хотел убедить всех, что Ксанка ушла к любовнику. Мужа ее убедить. И судя по всему, ему это удалось, раз он так легко подписал документы. А еще этот кто-то был явно уверен, что Ксанка получит реальный срок и никогда не узнает об этой записке. Неизвестный не учел только одного: меня.

— Я это не писала.

— Я знаю.

Она вскидывает на меня удивленный взгляд.

— Странно, что твой…Корзин не заметил этого.

Очень странно, как и то, что тот, кто писал эту фигню, отмахнулся от особенности Ксанки писать букву «д» петлей вверх. И хоть она в записке встречается всего в одном слове, но написана классически, петлей вниз.

— А ты…

Кажется, я ее удивил.

— А я знаю, что ты совершенно не так пишешь букву «дэ».

— Надо же, — а сейчас она растеряна. — Не думала…

— Что я это знаю?

Кивает.

— Ты писала мне письма в армию, забыла?

Теперь она точно ошарашена. Я никогда не говорил, что читал их. Все до одного. И что эти письма порой даже выжить помогали, когда становилось совсем тошно. А еще они все лежат в сейфе в моем доме в Инсбруке рядом с обручальными кольцами, которые я купил еще в той, прежней жизни, где был фонтан, незабудки и счастье в любимых зеленых глазах.

— Ты их читал…

— Конечно. Кто это написал? — спрашиваю без перехода.

— Олег Леонов, мой компаньон.

Леонов…Задумываюсь, постукивая пальцами по бедру. Знакомая фамилия. Черт, где-то я ее уже слышал. Леонов…Леонов…

Леонова Ольга Михайловна, тридцать пять лет, мать-одиночка, сыну два года, зовут Ярослав. Отцом в свидетельстве о рождении записан Корзин Сергей.

— Твою мать, — ругаюсь сквозь зубы и тут же ощущаю на себе горячий взгляд.

Вытряхиваю себя из мыслей и смотрю на притихшую у дверей Ксанку. А она неотрывно пялится на меня. Только сейчас соображаю, что стою совершенно голый и все еще мокрый. Крупная капля стекает по виску, вдоль артерии на шее, по груди и вниз…туда, где наливается кровью член. Потому что Ксанка неотрывно следит за стекающей каплей и я горю под ее потемневшим от желания взглядом.

— Защелка, — говорю неожиданно хрипло. Проклятье, я хочу ее до одури. Взять, присвоить, заклеймить. Показать ей, наконец, кому она принадлежит. Подхватить ее под попу, ощутить ее упругость, сжать эти соблазнительные полушария до тихого стона и позволить Ксанке длинным ногам обвить себя. И уронить на свой вздыбленный член, сжирая ее крик губами, глотая ее стоны, потому что за стенкой спит наша дочь. А потом насаживать ее на себя по самые яйца, которые болезненно сжимаются, когда Ксанка поворачивает защёлку, отсекая нас от внешнего мира.