Перекрестки

С помощью двух сигарет, выкуренных на тротуаре, она осознала, что здание с тентом – обычное агентство недвижимости. Мэрион огляделась по сторонам, увидела обычный асфальт, обычные фонари, прибрежный холм, красиво поросший вереском. Она развернула жвачку, села в машину.

Палос-Вердес был одним из множества районов, в котором прежде у нее не было причин бывать. На улицах ни души, дома более безликие и однообразные, чем в западном Лос-Анджелесе. В темнеющей морской дымке окрестности казались заброшенными и унылыми. Добравшись до улицы под названием Виа Ривера, она обнаружила, что явилась на десять минут раньше.

Дом Брэдли великолепием не блистал и не смотрел на океан, как она воображала; на подъездной дорожке стоял бордовый “кадиллак”. Она остановила машину рядом с ним, вынула изо рта жвачку. Вдруг ему не понравится дым? Или запах ее сигарет напомнит ему, как ей, ту кровать в Вестлейке?

Первое его письмо, прибывшее через неделю после того, как она написала ему, изобиловало неисчерпаемо интересными фразами – Я не могу тебе передать, как часто я думал о тебе, как часто гадал, где ты, как боялся, что ты попала в беду — и множеством менее интересных: например, оказалось, что Брэдли не женат. С Изабеллой он развелся после того как их младший сын окончил школу, а недавно расстался с женщиной, на которой, по-хорошему, не следовало жениться. Также интерес вызывало то, что здоровье у него отличное и, судя по всему, имеются кое-какие средства. Он теперь продает витамины, точнее, не сам продает, а владеет компанией, она находится в Торрансе, в ней работает сорок с лишним человек. Рассказ о сыновьях не заинтересовал Мэрион, однако она все равно внимательно прочитала подробности и спрятала в мысленный ящик, где хранились имена всех прихожан Первой реформатской. Она жена пастора, ей не привыкать вежливо помнить всё и вся, ее уже нечего бояться, и ей хотелось, чтобы Брэдли это знал.

В тридцать одну минуту первого она позвонила в дверь.

Ей открыл мужчина, смутно похожий на Брэдли, но с двойным подбородком, лысее и шире в бедрах. На нем были свободные льняные брюки и просторная рубаха наподобие тех, что носят тореадоры, голубая, расстегнутая на груди. На ногах какие-то жуткие сандалии.

– Боже мой, – сказал он. – Это и правда ты.

Мэрион пришли в голову две мысли, связанные друг с другом. Первая – ей почему-то запомнилось, что Брэдли ростом с ее мужа, хотя Брэдли невысок. Вторая – что Расс не только выше, но и гораздо красивее. Мужчина на пороге неряшливый, краснолицый, и ногти на ногах у него желтые. Фантазируй она хоть сотню лет, все равно нипочем не представила бы его в сандалиях. Это влекло за собой третью, неожиданную мысль: согласившись на эту встречу, она сделала одолжение ему, а не наоборот.

– Я боялся, ты меня не найдешь. – Он жестом пригласил ее войти. – Как доехала? Вроде в этот час еще не так много машин.

Он закрыл дверь, шагнул ее обнять. Она отодвинулась. В доме, выстроенном на разных уровнях, витал старческий душок. Картины и мебель были уныло-восточные.

– Какой симпатичный дом.

– Да, спасибо моде на витамины. Идем, идем, я тебе все покажу. Я думал, мы пообедаем в патио, но что-то прохладно, не находишь?

– Ты приготовил обед? Как мило.

– Боже, Мэрион. Мэрион! Даже не верится, что ты здесь.

– Мне тоже.

– Ты выглядишь… ты выглядишь как всегда. Стала старше, да и седины прибавилось, но – красавица.

– Я тоже рада тебя видеть.

Толстозадый, заметно щадящий больное бедро, он повел ее вниз, в гостиную, откуда виднелась высокая изгородь и цветник. Липкость платья – остаток ее страха – теперь вызывала у нее лишь печаль. В стоящих вдоль стены книжных шкафах она заметила нового Мейлера, нового Апдайка.

– Я вижу, ты по-прежнему любишь читать.

– О да. И даже больше прежнего. Я еще работаю, но вообще дела в компании идут сами собой. Так что я частенько даже не езжу в офис.

– А я уже не читаю так, как раньше.

– Неудивительно, с полным домом детей.

Четвертая ее мысль была ужасной: она убила ребенка, отцом которого был Брэдли. В эти три месяца она не раз спрашивала себя: быть может, все же придется ему об этом сказать? Не сделать ли это прямо сейчас, подумала Мэрион. Их история туго свернулась в ее голове. И если о ней рассказать, то, наверное, она уничтожит реальность, в которой он кажется ей таким, и унылый запах его дома. Но хотелось ли ей сделать ему такое одолжение? Она со смущением осознала, сколько всего у нее есть по сравнению с ним. Не только долгие годы жизни, но и вся правда об их романе. История жила в ее голове, не в его, и Мэрион отчего-то расхотелось ею делиться, потому что она – единственный ее автор. А он всего лишь читатель.

Он смотрел на нее с какой-то дурацкой улыбкой. Было ясно, что она нравится ему, и Мэрион вспомнила роль, что играла когда-то, роль опасной сумасшедшей, роль той, которая говорит все, что приходит на ум.

– Ты здесь жил со второй женой?

Он словно не слышал вопроса.

– Даже не верится, что я вижу тебя. Сколько же лет прошло?

– Больше тридцати.

– Боже!

Он вновь шагнул к ней, она ускользнула к заднему окну. Он поспешил открыть застекленную дверь.

– Я покажу тебе сад. Мне нравится, что в нем уединенно.

Иными словами, дом его смотрит не на океан.

– Я заболел садоводством. – Он следом за ней вышел в сад. – После шестидесяти обычное дело. Раньше я терпеть не мог возиться в земле, а теперь не могу остановиться.

В саду была большая клумба роз. Серо-голубое небо затянула дымка, тени мебели в патио расплылись. В зеленой изгороди чирикала птица – наверное, крапивник. Мэрион ясно слышала ее голос.

– Твоя вторая жена, – сказала она. – Вы с ней жили здесь?

Он засмеялся.

– Я и забыл, какая ты прямолинейная.

– Правда? Забыл?

Жестокие слова. Она и сама на долгие годы об этом забыла.

– Расскажи мне обо всем, – попросил он. – Расскажи о детях, о… муже. О жизни в Чикаго. Расскажи обо всем.

– Меня интересует твоя вторая жена. Какая она была?

– Мне больно об этом вспоминать, – ответил он с кислой миной. – Это была ошибка.

– Она от тебя ушла?

– Мэрион, прошло тридцать лет. Неужели нельзя… – Он вяло махнул рукой.

– Ладно. Показывай свой сад.

В кустах вновь зачирикал крапивник: ему увлечение Брэдли садоводством было так же неинтересно, как и ей. Брэдли распинался о тле и периодах обрезки деревьев, утреннем солнце и солнце вечернем, о загадочной гибели лимонного дерева, и созданный ею идеализированный образ куда-то испарился. Неподвижность суставов, когда он наклонился показать ей только что распустившийся цветок гортензии, предвещал скорое будущее, в котором у Брэдли, в отличие от Джимми, не будет преданной спутницы жизни, готовой за ним ухаживать (если, конечно, он не женится в третий раз). И зачем ей, у которой уже есть муж, к тому же моложе нее, оказывать такую честь толстому старику? Зачем она вообще сюда приехала, раз не собирается за него замуж?

Правда и то, что в другой комнате ее мозга их воссоединение разворачивалось так, как она его воображала: в коридоре валяется сорванная одежда, обед позабыт в неистовстве совокупления. По тому, как Брэдли поглядывал на ее фигуру, как касался ее плеча, пока вел мимо растений, она заключила, что и он представляет себе то же. Но теперь она осознала то, чего не понимала раньше, – точно Бог ей сказал: одержимая комната ее мозга никуда не денется, она всегда будет мечтать о том, что имела и потеряла.