Переливание сил

Чего-то я больно распалился. Самовзвод. Надо ведь когда-нибудь разрядиться. Хоть внутри. А так, если эмоции копить без реакции, все там остается и в виде осадка на сосуды-то и садится. (Хм.) А плечо болит и болит. Даже сильнее болит. Да еще Кузнецова эта.

— Входите, пожалуйста. Ну, как твои дела, Леночка? Гипс лежит хорошо. Болит? Нет. Осталось тебе еще семь дней ходить с гипсом.

— Доктор, а когда можно будет снимок ей сделать? — это вступила мама.

— Ну, пока гипс лежит, снимок не нужен.

— Но ведь надо же знать, как идет срастание.

— Костная мозоль за гипсом не видна на снимке.

— Но ведь мы ничего не делаем.

— Мы делаем для вашей дочки все, что полагается в подобных случаях.

— Может быть, ей надо принимать что-нибудь?

— Я же вам уже говорил, что если понадобится, то мы ей назначим.

— Я не понимаю, почему не назначить какие-нибудь лекарства, которые ускоряют заживление.

— Ей это не нужно.

— Ну, хорошо. До свидания, доктор.

— До свидания. Позовите, пожалуйста, следующего.

А ведь самый раз выругаться. Так нервирует эта боль, а тут еще сдерживайся. А может, и стенокардия. Может, выпить немножко спирта? Он ведь снимает спазмы. Пожалуй, сейчас уже спирт не поможет. Нужен валидол.

— Марта, будь добра, поищи где-нибудь валидол, а я пока буду принимать.

Пока Марта раздобывала валидол, я принял еще пять человек. Но разве это был прием? Рука уже болела зверски. Я принимал и ходил. И гладил руку. Боли от этого не уменьшались. Больнее, больнее становилось. В карточки я ничего не писал.

Болит. Болит. Сейчас уже очень, слишком болит. Это, конечно, стенокардия. Надо лечь. Ходить нельзя. Больно очень — не могу лечь.

— Принесла валидол? Спасибо большое, Марточка. Ну-ка попробую. Когда-нибудь надо же начинать. До чего же противен! Жжет. Мята.

Боль не проходит. Надо подождать несколько минут. Не может же он сразу действовать. Не надо было принимать сегодня Кузнецову. Но я и не мог сказать: у меня болит сердце, поэтому таких больных я стараюсь не принимать. Вообще-то она волнуется, и это естественно. У дочки второй раз перелом на том же месте. Она и не может понимать «наших подробностей». Договориться со всеми можно. В конечном итоге все дело во внутренней культуре, в душевной тонкости.

— Марточка. Боль становится весьма неприятной. Валидол ни хрена не помог. Если тебе не трудно, поищи где-нибудь нитроглицерин. Я тебя сегодня загонял, а?

Если это стенокардия — где же знаменитая тоска? Ведь во всех учебниках пишут, что при стенокардии бывает симптом «предсмертной тоски». Приятное ощущение! Но у меня этого нет. Но, кажется, если нет «страха смерти», то уже есть маразм. Надо лечь.

Нелепый это вид: ходит здоровый байбак по кабинету и манерно плечо трет.

Хоть присяду на кушетку. И сидеть не могу. А по учебнику такое метание характерно для инфаркта. Если меня сейчас не отвлекут, я додумаюсь бог знает до чего.

Нитроглицерин тоже не помог.

— Марта, возьми у меня в портфеле трубку. Послушаю себя.

— Позвать кого-нибудь из врачей?

А когда лег, мгновенно ощутил в груди какое-то жужжание. Как волчок. Очень страшно. Нет, лежать нельзя. Какое страшное ощущение! Хуже боли. А ну-ка еще раз лягу. Опять. Послушаю сердце. Ничего не понимаю — что-то шумит безумно. Но это ужасное жужжание чувствую только, когда лежу. Надо лечь, вытерпеть и разобраться, что и когда шумит. Так. Шум синхронен. Сердце сжимается — в это время шум... В это время шум.

Разрыв?

Какая глупость! Хороший пульс. Нет слабости. Нет пота.

От этого шума можно попасть на Канатчикову, Можно попасть и подальше. Что делать?

Разрыв?!

Совсем я одурел. Надо спешить. Надо быстрее ехать в больницу.

— Я не буду больше принимать. Скажи — заболел. И, пожалуйста, вызови такси.

Что же шумит? Я ничего не понимаю. Либо я все забыл. Либо думать о своей болезни нельзя ничего...

Разрыв?! Разрыв?! Нет!

Надо быстрей, быстрей в больницу. Сколько времени потерял! Разрыв. Этот шум просто свел меня с ума. Что же это за шум?

Возбуждение характерно для инфаркта — это симптом.

Вот и я ношусь по кабинету как оголтелый. А раз я ношусь, значит, не разрыв. Как бы я мог двигаться?

Вся моя строгая медицинская логика разбилась о боль. Надо лежать — я хожу. Извращенная медицинская логика больного врача.

В такси.

Что за нелепая выдумка ехать на такси? Каких-нибудь два часа назад я бы знал, как поступать в подобных случаях. Коль скоро я спешу, так вызвал бы «Скорую». И потом, почему я спешу к себе в больницу? Уж если я думаю, что это разрыв, то либо вообще нечего спешить, либо уж в институт грудной хирургии. Пусть зашивают. Нет, разрыва быть не может. Уже давно сердцу негде было бы биться. А если разрыв перегородки? Если бы это был другой больной, а не я, мысль о разрыве, наверное, и в голову бы не пришла.

Я рассуждаю вполне логично. Но почему же действия абсурдные? Кривая психика больного ломает все мои логические положения.

Ужасный шум продолжается. Боль остается. Быстрее бы больница. Нелепо было ехать на такси. На «Скорой» я был бы уже там...

Слава богу, доехали.

Почему я не пошел в приемный покой? Зачем мне понадобился халат? Надо было зайти в приемный покой и лечь. Остальное все было бы сделано без меня. Как говорят французы — хорошие мысли всегда на лестнице.

Психика больного продолжала крушить и корежить привычные рассуждения, ассоциации и рефлексы врача. Вот так ведет себя больной. Неправильно. И мы возмущаемся. Говорим, надо повысить медицинскую грамотность. Вот я грамотен. А поведение так же нелепо.

Надо было оставить портфель в раздевалке. Очень уж он тяжелый. Кажется, я совсем потерял способность рассуждать.

Надо зайти к Вальке в кабинет, пока я внизу.

— Валь, у меня что-то сердце болит. Наверно, стенокардия или инфаркт. Я пошел к Михаилу Григорьевичу. Ты подойди потом. Позвони после домой ко мне, ладно?

Естественно, что Валька заржала.

— Зайди,— говорит,— на обратном пути.

Теперь уже факт: стоит Михаилу Григорьевичу меня посмотреть, и все — мне с места не сойти. Прикует меня. В самом лучшем случае — три недели. Надо зайти в уборную.

Многое из того, что я тогда делал, понял значительно позже. По-видимому, это был почти полный мгновенный развал личности, во всяком случае, личности врача.

Терапевты долго подробно и обстоятельно меня ощупывали, ослушивали и остукивали. Я, почувствовав вдруг, что представляю «определенный академический интерес», стал понимать и всю свою значительность.

А боль становилась сильнее. Больно очень!

— Михаил Григорьевич! Ведь это не функциональные боли, да? Это же органика, раз такой шум.