Переливание сил

— … Безусловно.

— По-видимому, это инфаркт, а?

— … Скорее всего. Мальчик мой, вам надо немедленно лечь. Ложитесь прямо на диван. Нет, нет, не надо раздеваться. Прямо так. До завтра так лежите. А завтра переведем в палату. Сейчас надо сделать понтопон с атропином. Туфли мы сейчас снимем.

Конечно, это инфаркт. Простой инфаркт. Если бы это был разрыв, я был бы уже на пути в морг. Особенно после всех моих экзерсизов. Коль скоро я после них жив, значит, буду жив и дальше.

Понтопон ни черта не помогает. Боли остаются. И в груди и в плече. А шума я сейчас сам не слышу. А они все слушают. Значит, трубкой он еще прослушивается. Сняли бы боли. Сколько же их можно терпеть? Уже около пяти часов болит.

И второй раз понтопон не помог.

И после горчичников болит.

Какая гадость эти пиявки на груди! Мерзость. Ненавижу их. И сам никому не назначаю. Они еще не присасываются. Глюкозой всю грудь смазали. Липко. Сначала пиявки были тонкими, противными черно-зелеными червячками. Присосались и стали расти, пухнуть, увеличиваться. Черный цвет стал отливать чем-то алым. Напьются крови и отвалятся. Все девять отвалились. Сорок пять минут сосали.

Все равно болит.

Третий укол.

Все равно болит.

Я ведь еще и не осознал толком, что со мной. А завтра утром меня уже может не быть. Буду не человек — вещь, табуретка.

Почему же мне не страшно? Нет страха смерти. Надо, чтоб мне принесли завтра что-нибудь почитать. Домой, старикам, пока звонить не надо. Они успеют узнать. Надо напомнить, чтоб не забыли поздравить Марата с днем рождения. О чем думать стал! Боли уменьшились, стало быть. Но все-таки болит. Если еще продлится час, я стану ныть. Я просто не выдержу. Уже восемь часов болит.

Если я заною, как работать с ними буду потом? Надо крепиться. А то ведь после хоть уходи с работы.

Лежать ужасно неудобно. Еще много дней придется так лежать на спине. А сколько, интересно, этих дней будет?

Быстро идет время. С одной стороны, оно, кажется, идет очень быстро, а с другой — так медленно...

Спать очень хочется.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А через двадцать минут проснулся, и болей не было. Только грудь болела, как после битья или тяжелой работы. Глубоко вздохнуть трудно. Но той боли не было. Шума не было. Хорошо. Много ли человеку надо?!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На второй день пришла главный врач. Говорит — не расстраивайтесь. Большие операции делать не будете. Аппендициты, грыжи будете делать.

Зараза!

А я делаю всякие.

1962 г.

СЛУЖАЩИЙ

Все. Хватит с меня. На кой мне все это нужно! На кой мне эта хирургия! Уйду в поликлинику. Буду ходить на работу к девяти, уходить в положенное время. Ночью спать спокойно. По вечерам ходить в гости, в театр. Сидеть дома с ребятами. До каких же еще пор мне мучиться! Вон сколько лет уже, а оперировать до сих пор еще так и не научился.

Ну все сделали. И оперировали вовремя. И операция прошла удачно, как мне казалось. Ну трудно было. Эх, если бы знать, что там точно не рак, а язва, я бы не делал такой большой операции. Какой-то ужас! Убрал бы меньше желудка, и теперь было бы все в порядке. А так мучайся, бегай по ночам в больницу. Хороший хирург сказал бы сразу, рак это или язва. Правда, в лаборатории тоже исследовали под микроскопом и тоже не уверены.

И вся жизнь в таких сомнениях. Сколько же можно сомневаться! Пока молод еще — сомнения интересны, а теперь...

Хороший хирург не ходит по ночам и по выходным в больницу. Сделал операцию и пошел домой — отдыхай. А тут бегаешь, бегаешь...

Хватит!

Что же мне с ним делать?! А сейчас уже ничего и не поможет, что будет то будет.

Время бежит как оголтелое. Быстро летит. В молодости медленно ползло. Узнавал тогда все время что-то новое. А сейчас летит — все то же самое. Ничего нового. Удивление не сдерживает уже время...

А выводов все не делаю.

Как же я не мог додуматься, что там?

И сейчас не знаю. Если б точно знать, что это не рак, все было бы легче.

А я как ребенок: желать, требовать научился, а думать нет. Вот теперь и мучаюсь.

* * *

Борис Дмитриевич заходил опять по комнате и очень недолгое время думал лишь о том, что надо сыну, который сейчас придет со двора, подогреть обед, но потом снова стал стенать и ругать себя.

* * *

А все от моей суетности, завистливости, вечно мне мало. Я всегда хотел быть лучше кого-то, каждый раз я хотел стать выше кого-то, сделать операцию лучше кого-то, как древний боярин — быть местом повыше.

* * *

Тут уж Борис Дмитриевич был совсем несправедлив к себе. Он уже ругал себя и за плохое и за хорошее.

Да, он всегда хотел быть лучше кого-то, кто лучше его, — потому и рос, так сказать, выделываясь в еще лучшего.

Подобные самобичевания и истязания не редкость в его жизни. Как только какая-то неудача, даже еще не неудача, а лишь возможность ее, — начинались его терзания.

Так и сегодня.

Сегодня он оперировал сравнительно молодого сорокалетнего мужчину. Больше пятнадцати лет тот мучился от язвы желудка.

— Сильно болит у вас?

— Когда обострения — просто жить не могу! И боли и рвота.

— Много лежали в больницах?

— Почти каждый год. После больницы становилось легче. А каждую осень — опять.

— Операцию не предлагали вам?

— Конечно, предлагали. Да я боялся.

— Оперироваться надо. Очень уж место язвы у вас плохое.

— Боюсь я. Боюсь очень, доктор. А вдруг умру? А у меня дети еще маленькие...

— Я понимаю. Всякий нормальный человек боится операции. Думаете, я бы не боялся, доведись мне? Тоже, конечно.

— Так, может, обождем еще? Пока не будем делать?

— Вы понимаете, язва в таком месте желудка, что часто в рак переходит. А вы и так уже много лет болеете.

Короче говоря, Борис Дмитриевич уговорил его.

Взяли больного на стол.

Лежит больной на столе. Борис Дмитриевич уже помылся, надет на него стерильный халат, перчатки. Сверху еще руки его накрыты стерильными салфетками, и Борис Дмитриевич сидит на стульчике в углу операционной у стены. Руки, в перчатках и накрытые, соединил вместе и держит их перед собой на уровне груди. Ждет.