Перемена

Пошло ходить по городам и местечкам призывное слово "Единая Неделимая, Великая Русь". Пошли ходить по родным и знакомым, ища квартиру и продовольствие, тучами понахлынувшие беженцы из Советской России.

– У вас-то тут, милые вы мои, а у нас-то там, милые вы мои...
– посыпалось в каждом доме, как бисер.

Со скорым поездом, окруженный семьей и друзьями, в английском пальто, чисто выбритый, воротился Петр Петрович в особняк на Пушкинской улице. Много было побито в особняке стекол и стульев, срезана кожа с диванов, вывезены картины и книги. Но не пал духом Петр Петрович, получивший важный портфель у Деникина. Племянник, жена его, теща, кузен и старший приказчик - все получили места с хорошим казенным окладом.

Не во сне и не в сказке воротилось двадцатое. Стали в ряд, одно за другим, министерства. По ступеням, рукою раскачивая на ходу, пробегают чиновники. Даже угри на носу у них, отошедшие за революцию, - восстановились. Даже запах в углу, где на вешалке вешает сторож одежду, стал чинуший, заедлый, такой, как при Гоголе в департаменте. И появились старушки с просьбой о пенсии.

Много в больших городах живет различного люду. Каждый имеет родственников, а те роднятся с другими. Вместе с детьми, от жены берут тестя и тещу; а через мужа к жене переходит свекр и свекровь. Каждого надо устроить, того на казенную службу, этому место, третьему то и другое, чтоб избавиться от военщины, четвертому, медику, вместо тифозного похлопотать в хирургический лазарет из боязни заразы, - словом, дел на семь дней недели. И выходит, что город опутывается, как телефонною сетью, незримою нитью, именуемой "связью". Эта связь тоже позванивает куда нужно и когда нужно. "Связь" плотно обтягивает учрежденье. Связи заняты тем, что готовят людей еще задолго до того, как они пригодятся. Так и сидели, как птицы у продавца на шесточках, приготовленные во благовременьи люди. Было у них, как у других, две ноги, две руки, голова и все остальное. Посадить их - сядут. И рассаживали незримые связи постепенно во все уголки, куда требовался человек, в министерство, на кухню, при штабе, в лазарет, в канцелярию, в совет обороны, в милицию, в отдел пропаганды и в тыловые военные части - крендельковых людишек, испеченных домашнею печью. Крендельковые люди, ручки, ножки держа наготове, фалдой взмахивали, галифэ расправляли, торсом гнулись, куда надлежало, и изящно садились. А уж сядут - попробуйте снять их. Вся покрылась страна учреждениями с крендельковым миндально-изюмистым людом.

В министерствах запахло духами. Дамы, падкие на миндаль, стали часто пощипывать из крендельков министерских, - там заденут, тут ковырнут. Называлось это влияньем. Анна Ивановна, Марья Семеновна и Анна Петровна открыли салоны.

Хмурятся самостийники, поглядывая друг на друга. Бородами мотают, как-будто им в рот напихали, против их воли, чего-то невкусного. Но уже, прокатившись по югу и Юго-Восточный Союз усеяв воззваниями Единой и Неделимой, без отдыху мобилизуя запечного инвалида и ускоренного гимназиста, целясь оком из-под опущенных век на учителей и учащихся, развернулся Деникин.

Он стоит ногами на крендельковых людишках, - нет их вернее для неподвижного дела, - и разворачивает на фронте отряды отчаянных, поливая их хмелем. Пьют герои в тылу, на фронтовика напирая. Пьет фронтовик, иссохший от ярости: один у него, потерявшего родину и сражающегося за пустые погоны, за ночевку в разграбленном доме с сестрицей на тюфяке, за сыпь под чесучовой рубашкой, за бессмысленность выбора, за роковую ошибку в важнейшую минуту столетья, - один завет: месть! Отомстить пьяно, удушливо, зубами, ногтями, заразой, бешеными зрачками, пулями, пушками, огнем, ураганом перекипающей ненависти жиду, большевику, комиссару. Впиваются, как бешеные собаки, юнкера и казачьи офицера в попавших им пленных. Кожу сдирают с живых, ошпаривают кипятком, колют острым кинжалом пупок не раз и не два, десятки раз, наслаждаясь корчей живого. Потом под ногти вколачивают дощечки и гвозди.

Казак на фронтах Чирская - Пятиизбенская - Голубинская обезумел. За прошедший здесь опустошительный натиск красных, недавно разрушивший им дома и очаги, мстят казаки с лихвою. Своих же из сыновей-перебежчиков, из малоземельных казаков полосуют в полоску: лентами режет их штык, рубит фаршем, клочья мяса с кожей и волосом прилипают на платье. Вой стоит, не человечий - звериный над казачьим становьем. И оперативная сводка доносит: пленных нет, все перебиты.

Вой доносится до городов, где пируют, валясь под столы, тыловые. Слышали, - шопотом передают горожане, - посадили на кол комиссара, говорят - корчился на колу, как червяк, сам себе внутренности разрывая, а конец, вогнанный в зад ему, был гвоздистый; и помер не сразу, а так через сутки.

Смутился Войсковой Круг. Дрогнуло либеральное сердце. И соловей Войска Донского, Краснов, красно говорящий, в приказе за N 938 воскликнул:

Приказ о творимых жестокостях над советскими войсками в районе фронта.

"... Дошли до меня со всех сторон слухи о творимых зверствах. Вполне понимая силу казачьего озлобления в разграбленных советскими бандами местностях и еще раз отмечая единичные случаи жестокости с нашей стороны, я все же приказываю раз-на-всегда бросить месть по адресу жалких людей, именуемых советскими войсками и представляющих из себя не что иное, как громадное скопище Каинов и Иуд, ...возглавляемых евреем Подвойским".

– -------------

В Новочеркасске, столице Войска Донского, идут заседания Круга.

Большой Круг бурлит политической нервною жизнью. Надо ему управиться с краем, пройтись по браздам управления сохою парламентской, сговориться, послушать правых и левых. Подсиживает атамана Краснова генерал Богаевский; Большой Круг и сам не прочь подсидеть атамана, да выгоден сладкоголосый Единой и Неделимой, берегут его.

И что же делать другого Большому Кругу, когда в Ростове и Новочеркасске, за дамскими плечиками, что клопов за обоями, понасело их видимо-невидимо, вертопрахов миндальных, не подвижников, но зато неподвижных,

что же делать Большому Кругу, как не вертеться в вермишели вопросов, не слишком горячих? Например, в вопросе о прахе.

Да, спасая тыловых вертопрахов, множатся у Войска Донского прахи героев. Куда девать их? Край привык к годовщинам, к орденам, к славному имени на могильной плите, на знамени полковом, одним словом к истории. Исторический прах не должен погибнуть бесследно.

Жарко спорят на заседании Большого Круга. Разбирают проект по увековечению павших.

– В списке прахов нет Чернецова, первого партизана, полковника! надрываются с места. Зал гудит. И взволнован докладчик безвыходностью положенья:

– Поймите же, за полгода Дон обогатился бесчисленными героями, сподобившимися венца. Прахи всех перенести в собор невозможно. Надо избранных, по чину и званию наивысших...

– Все прахи достойны!
– бешено требует зала, теша склонность свою к демократическому уравнению.

Постановляет Войсковой Круг:

все прахи, невзирая на чин и на звание, будь то генерал иль хорунжий, уравниваются в правах.

А почитывая постановленье, ногами на крендельковых людишках, не подвижниках, но зато неподвижных, руками в карманах английского бриджа, из-под опущенных век нацеливаясь на новые мобилизации, враскидку растет полегоньку над самостийниками "Главнокомандующий".

ГЛАВА XXII.

Оратор и оратай, что не одно и то же.

Когда, через десятилетия, досужий историк займется походом Деникина и русской Вандеей, не проглядит он редкого дара донцов, - красноречия.

Была у начальства одна только форма для печатного слова: приказ. По сю пору приказы изготовлялись приказными и считались казенной бумагой. А известно, что у казенной бумаги нет сердца и высушен синтаксис у нее, как гербарий. И вот, неожиданно для обывателей, загорелись перья начальственные вдохновением. Каждый начальник, усевшись за письменный стол, у плеча своего почувствовал музу. Эта лукавая и сокращенная в штате богиня (зане замолчали писатели и поэты) пристрастилась к военным.

Первым был ею обласкан храбрый вояка, гроза донских сотников, Фицхелауров, казачий Петрарка.

Вышел приказ, удививший читателей. Он начинался:

"Снова солнце поет-заливается над Донскими степями! Братья казаки, враг подходил к нам огромными скопищами, но не дал Господь совершиться злу. Над степным ковылем, над простором родимым я с доблестным войском в девять дней отогнал его и очистил наш край!"

Фицхелауров.

Был приказ напечатан в "Донских Ведомостях" 27-го августа. С него и надо считать вандейский период русской литературы. Полковники и генералы подпали влиянию Петрарки. Забряцали не шпорами, - струнами в казенных приказах. Пошли описания природы, молитвы, теплые слезы, воспоминания детства.