Перепелка — птица полевая

В ту ночь Эмель глаз не сомкнул. Утром, когда дождь перестал, запряг нового рысака.

Увидел Харисова: тот, выходя из землянки, протирал глаза… Вновь застрочил на него, как из пулемета, что брызги полетели изо рта:

— Ты, нехристь, ты…

— Э-э-э, кунак, сейчас мы с тобой еще ближе стали. Осталось тебе только поклониться Аллаху. — И, как всегда, шмыгнул носом. — Махан ел? Ел! Кумыс пил? Пил! Осталось тебе только в мечети помолиться…

— Как, и вчерашнее молоко было лошадиное? — еще больше растерялся Эмель.

— Коровье где тебе возьму, корову наш взвод не держит. У старшины лошадь подоил…

… Уж после войны, через много лет, кому-то признался Эмель, как опростоволосился перед татарином, и в селе сразу же к нему пристало прозвище: Казань Эмель.

Казань Эмелем стал, а вот сколько Харисов ни приглашал его в гости, в Казани он не был. Поедешь — тот и в самом деле заставит в мечети встать на колени…

Вторая глава

Какие только предания ни услышишь в Вармазейке! Прежде, если верить одному из них, земля была щедрой — один лишь чернозем, богатый червями. А где черви — там и грачи. Шел человек за сохой по разрезанной, как ржаная буханка, земле, топтал грачей лаптями. Те от обиды стали выводить птенцов с белыми клювами. Чтобы на зерноземе птиц было видно и не путали их с землей.

И зерном славилось село. Не зря старожилы говорили: сеяли, мол, наши деды чертополох — рожь вырастала, бросали в поле горсточку проса — урожай был такой, что семь кадок наполняли.

Много всего было в старину. По лесам лешие бродили, огромные, ростом с двух сосен. И Сура несла свои воды не жалеючи. А глубина, глубина была какой! К длинной веревке привязывали камень, опускали ее и недоставали дна. Две веревки требовалось! Это сейчас местами в сапогах пройдешь.

Лешие перевелись, река обмелела. Люди как ни обрабатывают поля — все то же собирают: полмеры ржи, полмеры картошки. Мучила, мучила земля сама себя, все старалась выручить хлебопашцев, да как выручишь — от усталости сама стала желтеть.

Куда ни глянешь — везде глина да песок. Поэтому и Сура обижается: возьмет и неожиданно свернется в клубочек, будто губы воротит. Поднимет мутную воду, она такая ржавая — на кровавую жижу похожа.

Не выдержали эрзяне, стали ходить на Волгу бурлачить. Иногда и за строительство церквей принимались. Пусть не любили это дело — сами дубам молились, только ведь без работы не прокормишь семью. В одном Нижнем Новгороде, рассказывают, вармазейские мужики аж шесть церквей подняли. Потом и в своем селе. Правда, деревянную, но крытую железом. Ох, матушка, как блестела маковка той церкви — с другого села виднелась!

Игрушка, не церковь! Потом пришли нечисти, сломали ее. В тридцатых годах, когда сочли храмы «темными гнездами». Какою темною она была?!

Иконостас сотнями свечей сверкал! Не зря старикам до сих пор не забыть, как пригнали десятка три лошадей, толстой веревкой обвязали купол и давай валить…

Эрзяне такого даже во сне не видели. Тогда, рассказывают, Вармазейка ульем гудела: как же, дети уходили от родителей, от одной семьи образовывалось несколько. Одни деревню Петровку основали, другие — поселок Чапамо, третьи — Аникеевку… Обиделись вармазейские, не стали пускать их на свои земли.

И драки возникали. Порой с вилами шли друг на друга, но здесь о коллективизации услышали. Очень уж весомое это слово — коллективизация, взятое из другого языка. Легко произносимое, но не все стояли за нее, эту коллективизацию. Попробуй устоять, когда твое нажитое добро выносят из дома перед глазами.

Те, которые проливали пот на своих паях, не знали продыха — остались без портков: что было — всё отобрали лодыри. Словно лугов не хватало — взяли да на поля стада пустили…

Поля оставались невспаханными. Кто будет радеть за общую землю? Она, выходит, общая, и хозяева не они, сельчане. Тогда кто же? Дети новых помещиков?!.

Об одном знали вармазейские эрзяне: не спрашивая начальников, метра земли себе не нарежешь. Дадут тебе с капустный рассадник грядку — хоть картошку сажай, хоть редьку. Такая вот пошла жизнь.

Коммунисты друг друга в тюрьмы сажали. Многие не вернулись из далеких мест.

Именно тогда и церковь сломали. Не выдержал батюшка Серафим, дед нынешнего кочелаевского священника, встал на колени перед крушителями:

— Зачем все рушите? Дома и дворы у вас есть и дров хватит на три зимы. Оставьте, безбожники, церковь!

— Из ее бревен тебе тюрьму построим! — смеялись над ним активисты.

Кашлянуть не успели, как милиционер с кобурой явился. Посадили трясущегося священника на тарантас и увезли. До сих пор никто не знает, где он. В Сибирь, видать, отправили за смертью…

Почему об этом не говорят предания, почему Сура об этом не вспоминает?..

Неужели мало пота пролили сельчане за свою жизнь? Кто измерит боль их души и высохшую на горбах соль?

Открой свои тайны, Сура, ведь ты поишь своею водою поля, тебе люди верят?

Почему молчит глинистая земля? Не говорит о безымянных могилах? Скажи, кто лежит здесь, не прячь то, от чего потяжелело твое сердце? Придет время — все расставит на свои места, плохое в груди вечно не удержишь.

Только ветер гудит, словно ропщет, да со звоном вздыхает сосновый лес. Они тоже все слышали.

Молчат…

Тогда, может быть, волчицу послушаем.

* * *

Ветер усиливался, набирая откуда-то неведомые силы. Лес, вздрогнул и нервно зашумел. Деревья качнулись, соприкасаясь верхушками. Над ним кружились сороки, крича, что и отчего, но ветер не отвечал. Белесым туманом стелилась поземка, кружа по земле, будто искала себе новое жилье.

Вышла Керязь Пуло9 из логова, понюхала воздух. Он щекотал ноздри. Сверкнула зелеными глазами — все стояло на месте и людей совсем не слышно. Вокруг простор, девственный снег и желтый лес. Одно плохо — кишки урчали. С голоду и сон не шел. Какой уж там сон — четверо волчат все нутро вытянули. Сосут и сосут, бесенята. Маленькие еще, не понимают. И в самом деле, откуда она, старая мать, им возьмет столько молока — второй день в рот даже сухая кость не попадала. Завыла волчица — овраг ответил горьким эхом.

Затрещала от страшного голоса вековая сосна, под которой было логово, ветки с шелестом сломались, чуть не задели Керязь Пуло. Зарычала волчица — на спине густые волны всколыхнулись. У-у-р-р! — вновь заскрипела зубами, будто стала дробить камни.

Будешь злой, если голод крутит. И поохотиться негде — поредели в округе села. Раньше, считай, в каждом дворе держали по десять овец. Где овцы — там коровы и телята, гуси и утки. Хорошо жилось! Спускалась к селу — пустой не возвращалась. Бывало, и козленка приносила… А сейчас… Мало осталось живности. С ног валилась в поисках пищи.