Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк

Кончился визит тем, что он дал своих две фотографии, одну Пахульскому, другую прислал мне, с весьма любезными надписями. Я уже телеграфировала в Москву, чтобы как можно скорее переслали партитуру и чтобы мой брат выслал ее прямо по адресу Colonn'a в Париж, а я буду с Colonn'oм переписываться и постоянно сообщать ему мой адрес, так с ним условлено. Пока останавливаюсь. Голова у меня очень слаба, и я с трудом пишу. Если буду в состоянии, буду продолжать письмо завтра, если нет, то пошлю его так. Нездоровье мое произошло от сильнейшей простуды.

До свидания, мой бесценный, всегда милый и дорогой мне Петр Ильич. Всем сердцем Ваша

Н. ф.-Мекк.

Среда.

Голова моя очень нехороша, но я не могу послать это письмо, не выразив Вам, мой дорогой друг, как глубоко я благодарна Александре Ильинишне и Льву Васильевичу за их доброе отношение ко мне и моему Коле. Меня чрезвычайно радует их сочувствие к нашему проекту, и я от всего сердца благодарю их за позволение моим сыновьям посещать их в Петербурге. Вы находите, что не следует сообщать Коле о наших планах. Я так и сделаю, но хочу объяснить Вам, почему, я хотела ему указать на нашу мысль. Во-первых, Коле не только брак не представляется обузою, но, напротив, у него есть большая наклонность к семейной жизни. Он очень любит приходить к сестре, посидеть и поговорить с нею, читать ей, помогать в хозяйстве, устраивать домашние дела, следовательно, такая, так сказать, локализация его симпатии могла бы уберечь его от многого дурного, к чему его будут тянуть разные добрые люди. Во-вторых, мальчикам его возраста всегда больше нравятся барышни старше его, и легко может случиться, что, попавши в семейство к Александре Ильинишне, он влюбится, насколько это возможно в шестнадцать лет, в Mademoiselle Таню, а мне бы этого не хотелось, потому что перемещение симпатий, в особенности в одном и том же семействе, всегда бывает довольно трудно, тогда как, наоборот, теперь он не обратит никакого внимания на Тасю, как на маленькую девочку, такую же взбалмошную, как Соня, которую он постоянно останавливает и распекает. Но если бы он знал, что эта маленькая девочка предназначается ему в жены, у него явилось бы к ней совсем иное внутреннее отношение, которое выражалось бы и во внешнем обращении, а ведь надо же, чтобы он заслуживал расположение Таси. В-третьих, я была бы свободнее в своих внушениях и наставлениях ему об обязанностях мужа. Но Вы находите, милый друг, что лучше не говорить ему, и я ни одной минуты не настаиваю на своих соображениях, а сделаю так, как Вы находите лучшим, потому что Вы, конечно, лучше меня и знаете, как надо поступать с мальчиками. Как мне жаль бедненькую Тасю, так я и сказать не могу.

Также мне ужасно жаль Александру Ильинишну в той обузе, которую она взяла на себя в виде племянницы, и зачем Лев Васильевич не удерживает ее от этих слишком добрых порывов. Нельзя так жертвовать собою, имея семейство, и к тому же сообщество такой барышни ведь должно же быть очень неприятно и для дочерей Александры Ильинишны. Жаль, жаль мне ее ужасно.

Но однако голова моя совсем трещит. Сегодня вечером мы уезжаем в Arcachon. Адрес наш там: Grand Hotel. Напишите мне туда, мой милый, бесценный друг. Ваши письма мне счастье.

Погода очень дурна.

До свидания, дорогой, горячо любимый друг. Не забывайте всем сердцем всегда и везде Вас любящую безгранично

Н. ф.-Мекк.

147. Чайковский - Мекк

Каменка,

12 октября [1879 г.]

Представьте, милый друг, что только сегодня утром я получил письмо Ваше от 1 октября из Мюнхена. Совершенно непостижимо, почему оно так долго сюда ехало! Юлия Карловна так точно и обстоятельно написала адрес! Письмо это проникнуто грустью. Видно, что, когда Вы писали его, душа Ваша была полна тревоги. Утешаю себя тем, что причины Вашего расстройства заключались в тех бесчисленных маленьких дорожных невзгодах, о которых Вы пишете. Дай бог, чтобы в Италии Вы хорошенько отдохнули от утомления, сопряженного с частыми переездами.

Я продолжаю вести тихую, покойную, счастливую жизнь. Очень много гуляю, очень много читаю и даже понемножку пописываю. Более чем когда-либо я теперь убедился, что жить без работы я долго не могу. Несколько дней тому назад я начал в тайне души ощущать какое-то неопределенное недовольство самим собой, мало-помалу начинавшее переходить в скуку. И чтение, которое я люблю страстно, и прогулки, которые я люблю не менее страстно, недостаточно наполняли мое время и стали менее привлекательны, чем тогда, когда они служат мне отдыхом. Я понял, что мне недостает труда, и принялся понемногу работать. Тотчас же прошла скука, и на душе стало легко. Я начал писать концерт для фортепиано. Буду работать не торопясь, не напрягаясь и нисколько не утомляя себя.

Читали ли Вы, милый друг, философские статьи Влад[имира] Соловьева (сына покойного ректора и историка) в “Русском вестнике”? Они отлично написаны в том отношении, что совершенно доступны для не специалиста и изложены с большим талантом и остроумием. Не знаю, к каким окончательным выводам придет автор, но в последней (августовской) книжке он с замечательной убедительностью и остроумием доказывает несостоятельность позитивизма, отрицающего умозрение, называющего метафизику вымыслом, но бессильного обойтись без философии. Соловьев удивительно метко высказывает заблуждение материалистов, думающих, что они, отрицая метафизику, имеют дело только с действительно сущим, т. е. с материей, тогда как материя не имеет объективного существования и есть только явление, т. е. результат действия наших чувств и ума. Действительно же существует только наша познающая сила, т. е. разум.

Я только плохо излагаю его мысль. Когда Вы почувствуете себя совсем отдохнувшей, советую Вам, мой дорогой друг, прочесть эти статьи, если Вы их еще не читали. Кроме того, я принялся теперь за еще весной купленную мной книгу Чичерина “Наука и религия”. Как видите, я пустился в философию. Склад головы у меня совсем не философский, и такого рода чтение достается мне не без труда, но в такие периоды времени, когда у меня нет трудной, поглощающей все внимание работы, я люблю пофилософствовать.

Вчера получил письмо от брата Анатолия. На этот раз он не жалуется на тягости службы, и вообще письмо отзывается порядочным расположением духа. Между прочим, он пишет мне про представление “Вакулы”, бывшее на прошлой неделе. Театр был совершенно полон, но публика холодна по-прежнему. Анатолий приписывает это отвратительному исполнению. Я же с поразительной ясностью вижу в этой холодности публики последствие своих грубых ошибок. Мне приятно думать, что “Орлеанская дева” уже свободна от прежней ложной моей оперной манеры, которая состояла в том, что я утомлял слушателя излишним обилием деталей, сложностью гармонии и отсутствием чувства меры в оркестровых эффектах. Кроме того, я не умел дать отдохнуть слушателю, я давал ему сразу слишком много пряной музыкальной пищи. Оперный стиль должен отличаться шириной, простотой и некоторой декоративностью. Стиль “Вакулы” не оперный, а симфонический и даже камерный. Следует удивляться, что эта опера совсем не провалилась и продолжает не только держаться, но и привлекать много публики. Очень может быть, впрочем, что со временем публика даже и полюбит ее. Что касается моего собственного отношения к “Вакуле”, то скажу Вам, что, отлично сознавая недостатки его, как оперы, я все-таки ставлю его в первом ряду между своими вещами. Я писал эту музыку с любовью, с наслаждением, так же как “Онегина”, Четвертую симфонию, Второй квартет.

Что за чудные дни стоят теперь! Теплые, без ветра (это такая редкость в Каменке!), светлые! Как хороша осень! Как хорош лес с пожелтевшими, но еще не опавшими листьями! В саду еще цветут резеда, вервены, настурции, и на моем столе красуется великолепный букет из них.

Копка бураков во всем разгаре. В общем урожай бураков оказывается посредственным. Говорят, что цена на пшеницу идет все crescendo [увеличиваясь]; Лев Вас[ильевич] очень досадует, что свою продал раньше. Как-то идут браиловские дела, и каковы результаты копки? Будьте здоровы, дорогой, добрый Друг! Безгранично любящий Вас

П. Чайковский.

Юлии Карловне нижайшее почтение. Что поделывает Пахульский?

148. Мекк - Чайковскому

Arcachon,

15 октября 1879 г.

Милый, бесценный друг! Пишу Вам совсем разбитая, истомленная до помрачения: зубная боль мучит меня каждую ночь, так что я могу спать только три-четыре часа, и это продолжается больше месяца. Нервы мои приведены в самое ужасное состояние, но это, конечно, когда-нибудь пройдет....

Получили ли Вы, милый друг мой, мою телеграмму из Парижа о постановке нашей симфонии? Теперь Вы уже, конечно, получили и мое письмо об этом предмете. Здесь прибавлю еще дополнение. Когда я писала Вам первое письмо, дело стояло так, что я дала Colonn'у четырехручное переложение для просмотра, после которого он должен был уведомить меня, выписывать ли мне партитуру или нет. Через три дня после этого он прислал записку Пахульскому, которую я в подлиннике посылаю Вам, и вчера я сама написала ему, что партитуру я выписываю из Москвы и что она будет послана прямо ему в Париж, и просила его, чтобы он уведомил меня, когда получит ее.