Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк

287. Мекк - Чайковскому

Флоренция,

13 сентября 1880 г.

Милый, бесценный друг! Получила вчера Ваше письмо от последнего. числа шестого. Бедненький крошка Юрий! Какую страшную болезнь он выдержал. Слава богу, что все кончилось хорошо. Что за милый детеныш он должен быть.

Бедный Лес Васильевич, что у него все неудачи в хозяйстве. Это очень тяжелая сторона поземельной собственности; как видно, эти жуки и червяки сделались хроническим злом в Каменке. Скажите, Петр Ильич, что они есть в Вербовке? Изыскивают ли средства к уничтожению их? Я ужасно боюсь, чтобы они не перебрались к нам в Подолию.

Надежда, которую Вы мне подаете на Ваш приезд сюда, до крайности меня восхитила. Дай бог, чтобы все сложилось так, чтобы Вы вполне спокойно могли оставить Россию и подышать благодатным воздухом Viale dei Celli. А как тут хорошо, просто не налюбуешься, не нарадуешься. А что если бы, Вы, наоборот, приехали сейчас сюда, Петр Ильич, а в ноябре уехали обратно в Россию. Теперь здесь ужасно хорошо....

Как я рада за Вас приезду Модеста Ильича. Что Коля совсем успокоился о разлуке с матерью или иногда скучает? Подталкивайте, Петр Ильич, Модеста Ильича закончить и выпустить в люди свои сочинения. Скажите ему, что нехорошо будет, когда потом в его биографии напишут, что он десять лет сидел над первым сочинением. Хотя это будет и неправда, потому что он не работает его, а держит в портфеле три года, но не все это могут знать, и биографы будут иметь основание к своей ошибке. К тому же попросите его лично от меня, чтобы он скорее выпустил свой роман. Мне очень хочется познакомиться с ним. а я боюсь не дожить до этого, если он нескоро выйдет.... Что Модест Ильич также воспитывался в Училище правоведения?

От своих мальчиков я имею письма очень часто, и это время они были в некотором унынии. Макса отдали в училище полным пансионером, и он, бедняжка, так скучал, что всех их привел в уныние. Саша написал сюда очень трогательное письмо о плачевной судьбе Макса. Бедный Миша совсем стал не слышен в доме с горя о своем товарище и друге. Все это, конечно, так взволновало меня, что я сейчас телеграммою послала им распоряжение выручить Макса из пансионеров и превратить его в экстерны, и, судя по ответу, надеюсь, что это устроится....

Ваши восторги к Моцарту я вполне понимаю, милый друг мой. Когда я смотрю на портрет Моцарта, я сама умиляюсь этою безграничною кротостью и неведением зла. Он был не от мира сего, и его музыка вполне соответствует его натуре, она, как Вы и говорите совершенно верно, успокаивает, примиряет, а я предпочитаю музыку, которая волнует, протестует. Вы скажете, быть может, что у нас и так в жизни много волнений, но те волнения диаметрально противоположны музыкальным: в жизни человек - совершающимся злом, в музыке - стремлением к добру. Насколько первое непроизводительно, настолько второе-полезно, благотворно для нравственности. Если бы люди побольше волновались музыкою - меньше приходилось бы волноваться жизнью, люди были бы человечнее, возвышеннее. Опять под человечностью я не понимаю всепрощение, равнодушие к злу, нет, его я не уважаю, я не хочу примиряться со злом, не хочу прощать его, и вот почему я люблю и в музыке протест и не преклоняюсь перед все прощающими элементами. Я люблю в Моцарте выражения его собственной голубиной натуры, но относительно миpовых вопросов я в нем не нахожу ничего: тот, кто прощает зло, не приведет человека к добру....

Надеюсь, милый друг мой, что Вы написали мне ответ насчет бюджетной суммы. К этому еще один вопрос: быть может, опять удобнее соединить присылку за четыре месяца? До свидания, мой дорогой, несравненный друг. Всегда везде горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

288. Чайковский - Мекк

Каменка,

15 сентября 1880 г.

Сейчас получил дорогое письмо Ваше из Флоренции. Итак, Вы на Viale dei Colli, в милой вилле Oppenheim! Как я радуюсь этому, как понимаю чувство удовлетворенной потребности в отдыхе, которое Вы должны теперь испытывать, милый друг мой1 И вместе с тем, если бы Вы только знали, до чего мне хочется очутиться там около Вас! Знаете ли, что я все более и более увлекаюсь мыслью в конце октября уехать во Флоренцию, даже без Алеши. Подобно Вам, я не люблю долго засиживаться на одном месте, и теперь меня так и тянет туда, “wo die Citronen bluhen”, особенно потому именно, что, часто думая о Вас и воображая Вас на вилле Oppenheim, у меня просто сердце ноет при мысли, что не повторится теперь то, что оставило во мне такое чудное и поэтическое воспоминание и что я не буду гулять по Viale dei Colli в одно время с Вами. Конечно, без Алеши мне трудно представить себя на вилле Bonciani, но если б, по крайней мере, я бы мог -пожить в каком-нибудь из флорентийских отелей и оттуда предпринимать прогулки на Viale dei Colli, San Miniato и все те места, где ежедневно бывал приблизительно в то же время два года назад! Я еще не получил решительного известия о том, что моя опера пойдет не ранее января. Если известие, которое сообщил мне Анатолий со слов одного из певцов русской оперы, подтвердится, то я не удержусь и уеду во Флоренцию, а оттуда после Вашего отъезда съезжу в Рим с тем, чтобы уже потом отправиться в Петербург прямо к постановке оперы. Не правда ли, милый, добрый друг, Вы одобряете проект мой! Нет никакого сомнения, что отсутствие Алексея будет для меня очень чувствительно, но ведь уж если ему суждено попасть в солдаты, то нужно же свыкаться с этим. К тому же, я лелею все-таки надежду, что он освободится от повинности, и в таком случае я тотчас же выпишу его к себе.

Вы спрашиваете, милый друг, каков Лев Вас[ильевич] как хозяин? Для этого расскажу Вам вкратце историю каменского хозяйства. Каменка принадлежала отцу Льва Васильевича], декабристу Василию Львовичу, лишенному в 1826 г. всех прав состояния и сосланному в Сибирь на каторгу. У него в то время уже было два сына, Петр и Николай, к которым за политической смертью отца и перешло имение. Катастрофа эта и затем плохое управление опекунов довело Каменку до полнейшего расстройства. Когда второму из двух собственников Каменки, Ник[олаю] Васильевичу], минул двадцать один год, он приехал сюда для поправления дел и, несмотря на молодость, мало-помалу, благодаря руководству соседа графа Бобринского, поставил каменское хозяйство настолько хорошо, что через десять лет, когда его матери и остальному семейству было дозволено возвратиться в Россию (в 1856 г.), они все могли уже жить безбедно. Но тем не менее Ник[олай] Вас[ильевич] не сознавал в себе сил и способностей довести хозяйство Каменки до возможного совершенства и вот, заметив в одном из младших братьев способности к делу, он вызвал его из Петерб[урга] (где Лев Вас[ильевич] начинал тогда службу в гвардии), стал его знакомить с делом и, наконец, через три года дал ему полную доверенность на управление Каменкой в качестве главного управляющего и сдал ему все хозяйство, назначив жалование в четыре тысячи рублей, которые долгое время составляли весь доход Льва Вас[ильевича]. Этот последний в короткое время поставил каменское хозяйство в образцовое положение. Вы спрашиваете, строг ли он? Да, строг, но в высшей степени гуманен и справедлив.

Его здесь очень боятся, но и очень любят и уважают. Каменка приносит в год около ста тысяч дохода (экономия и завод), но нужно, впрочем, заметить, что в последние годы на завод было положено много денег, а, с другой стороны, качество бураков ухудшилось, так что доход несколько уменьшился, но нужно надеяться, что зато в следующие годы дело пойдет лучше прежнего, так что в среднем результате доход Каменки можно все-таки считать в сто тысяч. Быть может, Вам интересно знать, кто пользуется этим доходом? Каменка принадлежит по-прежнему двум старшим братьям, Петру и Ник[олаю], и каждый из них берет себе одну треть дохода, а остальную треть они отдают старушке-матери, которая в свою очередь делится со своими другими детьми (их у нее всех в живых десять человек). Не правда ли, как странно, что в одном и том же семействе два старшие сына богаты, остальные же неимущие? Не берусь объяснять, каким образом произошло то, что старшие сыновья не захотели по справедливости разделить свое имение с теми братьями и сестрами, которые родились уже после ссылки отца на каторгу, но таков факт. Все семейство давно к нему привыкло и считает чем-то нормальным, хотя я в глубине души тайно возмущаюсь этим. Впрочем, справедливость требует сказать, что старшие братья еще лет пятнадцать тому назад образовали капитал и обеспечили своих сестер и братьев, а именно дали каждому по двадцать тысяч.

Что касается собственного состояния Льва Васильевича, то вот его краткая история. Сначала, как я говорил выше, он не имел ничего, кроме жалованья от старших братьев. Потом, наравне с другими он получил капитал в двадцать тысяч, а в 1870 г. в вознаграждение за приведение каменского хозяйства в превосходное состояние, братья подарили ему пятьдесят тысяч, и вот на эти семьдесят тысяч Лев Вас[ильевич] купил имение Вербовку, которое благодаря своему умению и знанию дела из небольшого имения превратил в очень доходное (разумеется, относительно). Оно приносит ему средним числом двенадцать тысяч в год. Таким образом, доход Льва Вас[ильевича] вместе с жалованьем составляет шестнадцать тысяч, которых ему вполне хватает для того почти роскошного существования, которое мы здесь ведем. К сожалению, в атом году ему придется потерпеть убыток, ибо бураки пропали совершенно, пшеница частью сгорела, частью плоха, ну, словом, придется вынести бедственный год, утешаясь надеждами на будущий.

Вы видите, милый друг, что занятия Льва Васхильевича] очень сложны. Он управляет и экономиями и заводом каменским, да кроме того Вербовкой.

Кстати о Каменке. Получаете ли Вы за границей “Русскую старину”? В одной из последних книжек ее напечатаны некоторые письма Пушкина и в числе их одно к Гнедичу из Каменки. Пушкин здесь писал “Кавказского пленника”. Старушка Александра Ивановна Давыдова, мать Льва Вас[ильевича], его отлично помнит.

Вы спрашиваете, дорогой друг, строгая ли мать моя сестра? По существу своего характера она очень мягка и потому никогда не употребляла в воспитании детей никаких строгих мер в смысле наказаний, т. е. никто из них никогда не был ни высечен, ни оставлен без обеда, ни поставлен на колени и т. п., и тем не менее все они всегда были в отношении ее удивительно послушны и покорны. Она обладает способностью поддерживать в глазах детей свой материнский авторитет без всяких наказаний. Но зато не могу скрыть, что она немножко слаба в отношении старших детей и что, например, постоянное нездоровье племянницы Тани я приписываю тому, что сестра никогда не могла добиться от нее подчинения тем гигиеническим условиям, которых от нее требуют доктора.

С большим интересом просмотрю оперу Роnсhielli и сочинение Вussу. А что поделывает Владислав Альбертович? Теперь у него будет время заняться музыкой, и я весьма советую ему поработать.

Будьте здоровы, дорогой и милый друг!

Беспредельно любящий Вас

П. Чайковский.

289. Чайковский - Мекк

Каменка,

19 сентября [1880 г.]

Надежда Филаретовна, дорогая моя! Простите мне мое невнимание. Я только в день Ваших именин догадался, что мне следовало в одном из предыдущих писем поздравить Вас! Хотел было телеграфировать, но для этого пришлось бы посылать в Смелу, и телеграмма псе равно пришла бы не вовремя.

Вчера я получил от дирекции императорских театров официальное извещение, что моя опера принята и будет поставлена в январе. При этом мне выслали экземпляр либретто, пропущенного Цензурным упpавлением, но с ограничениями, а именно: “чтобы архиепископ был назван стpанником (?) и чтобы были устранены всякие разговоры о кресте, а также чтобы на сцене этих крестов не было”. Как это глупо! Дело в том, что в конце оперы, когда Иоанну ведут на костер, она пронзит крест, и один из солдат связывает из двух обломков палки кpест, который и дает ей. Вся эта сцена запрещена. Пришлось и в некоторых других местах изменить слова и сцены. Но нелепее всего, что архиепископа мне приказано назвать странником, что не имеет ни малейшего смысла. Кто подумает, что такие распоряжения исходят из центрального учреждения, надзирающего за всем печатающимся в России и, следовательно, долженствующего состоять из людей просвещенных! Нечего делать, пришлось подчиниться.