Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк
Шрифт:
Н. ф.-Мекк.
Фотография, которую Вы увидите у меня в руке, есть портрет моего любимца Волички.
303. Чайковский - Мекк
Каменка,
1880 г. октября 24-27. Каменка.
24 октября 1880 г.
Еще два дня тому назад получил дорогое письмо Ваше, но принимаюсь за перо лишь сегодня, чтобы поблагодарить Вас, милый и добрый мой друг, за все теплые слова Ваши, относящиеся к моей музыке и ко мне. Не мне, конечно, определять достоинства моих писаний, но могу, положа руку на сердце, сказать, что они все (за немногими исключениями) пережиты и прочувствованы мной и исходят непосредственно из души моей. И для меня величайшее благо, что есть на свете другая родственная мне душа, которая так чутко отзывается на мою музыку. Мысль, что она прочувствует все, чем я был полон, когда писал то или другое сочинение, всегда воодушевляет и согревает меня, и Вы не думайте, что таких душ много у меня. Даже среди людей, между которыми я живу, лишь только в братьях и особенно в Модесте я имею человека, связанного
Мне до крайности приятно, что Вы оценили в “Оpлеанской деве” те места, которые и я больше всего люблю. Но позвольте Вас попросить, друг мой, оказать такое же сочувствие еще одной очень прочувствованной сцене, а именно, pассказу Иоанны и следующему за ним финалу. Обратите, пожалуйста, внимание на видоизменение темы хора ангелов в устах Иоанны. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что тема эта, перенесенная с небес на землю и вещаемая уже не ангелами, а человеком, т. е. сосудом страдания, должна в этом месте трогать сердце. Разумеется, клавираусцуг дает обо всем этом лишь очень поверхностное понятие.
Вы спрашиваете, отчего не пишу трио? Простите, друг мой! Безмерно хотел бы угодить вам, но это свыше, моих сил. Дело в том, что, по устройству своего акустического аппарата, я совершенно не переношу комбинации фортепиано со скрипкой или виолончелем solo. Эти звучности кажутся мне взаимно отталкивающими друг друга, и я уверяю Вас, что для меня чистая мука прослушать какое-нибудь трио или сонату со скрипкой или виолончелем. Объяснять этот физиологический факт не берусь и лишь констатирую его. Совсем другое дело фортепиано с оркестром: тут тоже нет слияния звучностей да, фортепиано и не может слиться ни с чем, имея звук эластический, как бы отскакивающий от всякой другой звуковой массы, но тут две равноправные силы, т. е. могучий, неисчерпаемо богатый красками оркестр, с которым борется и которого побеждает (при условии талантливости исполнения) маленький, невзрачный, но сильный духом соперник. В борьбе этой много поэзии и бездна соблазнительных для композитора комбинаций. Но что такое за неестественное сочетание таких трех индивидуумов, как скрипка, виолончель и фортепиано? Тут достоинства каждого из них теряются. Певучий и согретый чудным тембром звук скрипки и виолончели представляется односторонним достоинством рядом с царем инструментов, а этот последний тщетно старается показать, что ион может петь, как его соперники. По-моему, фортепиано может являться только при трех условиях: 1) один, 2) в борьбе с оркестром и 3) как аккомпанимент, т. е. фон для картины. Но трио ведь подразумевает равноправность и однородность, а где же она между смычковыми инструментами solo, с одной стороны, и фортепиано, с другой? Ее нет. И вот почему в фортепианных трио есть всегда какая-то искусственность, и каждый из трех беспрестанно играет не то, что действительно свойственно инструменту, а что навязано ему автором, ибо часто последний встречает затруднения, как распределить голоса и составные части своей музыкальной мысли. Я отдаю полную справедливость искусству и гениальному умению побеждать эти трудности таких композиторов, как Бетховен, Шуман, Мендельсон. Я знаю, что есть множество трио с превосходной по качеству музыкой, но, как форму, я тpио не люблю и поэтому ничего согретого истинным чувством для этой звуковой комбинации написать не могу. Знаю, милый друг, что мы в этом с Вами расходимся и что Вы, наоборот, любите трио, но, несмотря на всю родственность-наших музыкальных натур, мы все-таки два отдельных нравственных индивидуума, и поэтому неудивительно, что в подробностях расходимся!
А как бы мне хотелось угодить Вам и написать тpио! Разумеется, дабы сделать Вам угодное, я готов хоть сию же минуту приняться за работу, но ведь Вам не может понравиться мой труд, .если в нем не будет искреннего вдохновения! А последнее невозможно, когда при одном воспоминании о звучности тpио я испытываю просто физическое неприятное ощущение.
27-го, понедельник.
Я никак не могу вполне оправиться от болезни и страдаю ежедневно жестокими, никогда не бывалыми головными болями. Болит все одно и то же место внутри головы, как будто в мозг вонзилась какая-то иголка. При малейшем умственном напряжении боль является тотчас же, и никакие средства не помогают. Проходит мгновенно сама собой, когда этого менее всего ожидаешь. Я не в состоянии заниматься совершенно, даже простое письмо мне трудно написать. Неожиданное это маленькое-бедствие очень тяготит и беспокоит меня, так как у меня едва начата инструментовка увертюры для выставки. Тем не менее придется, вероятно, несколько дней провести в совершенном бездействии.
Я остаюсь здесь до 6 ноября. В этот день празднуется годовщина свадьбы сестры и зятя. Предполагается маленький праздник, и у меня не хватает духа отказать в просьбе остаться. Как жаль, что я просил Вас адресовать письма в Москву. Уеду седьмого или восьмого. Многое хотел еще сказать, но отлагаю до другого раза. Голова болит нестерпимо.
Безгранично Вас любящий
П. Чайковский.
304. Мекк - Чайковскому
Флоренция,
31 октября 1880 г.
Милый мой, несравненный друг! Теперь Вы уже в Москве. Как я завидую всегда и каждому, кто находится в этом дорогом для меня городе, и чем дольше je suis expatri e [я удалена от родины], тем сильнее я люблю свою Москву. Теперь же-я даже больше, чем expatriee, je suis bannie de ma patrie [удалена, я изгнана из моей родины]. Добрые люди делают мне жизнь в Москве невозможною. Мне тяжело это положение тем более, что т а м за собою я оставила одиноким другого бойца с людскою злобою,
завистью и клеветою, это моего бедного Володю. И уж накинулись же теперь на него эти паразиты, загребающие всякий жар его руками и в благодарность дарящие его ненавистью и клеветою. Нам обоим, т. e. мне и Володе, досталась такая доля со смерти моего мужа, но я могу хотя убежать от этих радостей на такое расстояние, что они не скоро до меня доходят, а он, бедный, и уйти никуда не может, потому что дела не отпускают.Боже мой, как мне грустно, что Вы хвораете, мой бесценный друг. И в самом деле, как это жестоко, что Алеша должен был уехать как раз во время Вашей болезни. Дай бог, чтобы это нездоровье прошло без всяких дурных последствий.
Тысячу раз благодарю Вас, милый мой, дорогой, за обещание прислать мне комедию Модеста Ильича. Ужасно интересно будет мне прочитать ее. Как я буду рада, когда увижу в “Московских ведомостях”, что такого-то числа пойдет в первый раз комедия г-на М. Чайковского “Благодетель”. Как интересно мне будет прочитать рецензию. Как было бы хорошо, если бы ее давали в апреле еще,-тогда я предполагаю проехаться в Москву и могла бы увидеть.
Вчера я получила раскрашенные фотографии Татьяны и Веры Львовней-что за красотки, хотя и раскраска не вполне хорошо сделана! Когда приедете, дорогой мой, я Вам покажу. Ваш портрет еще не готов. Ах, да, я и забыла Вам сказать, что я все-таки получила Ваши фотографии из Петербурга и так обрадовалась увидеть Ваше изображение, что у меня закапали [слезы] из глаз. О, как Вы мне дороги!
Сейчас мне пришло в голову, милый друг мой, воспользоваться Вашим пребыванием в Москве, чтобы ускорить напечатание танцев из “Лебединого озера”. Для этого я посылаю их Вам с этою же почтою и усердно прошу просмотреть их, и если найдете переложение хорошим, то будьте так добры, потрудитесь поручить Юргенсону напечатать их, на каких он хочет условиях; я на всякие согласна. Имя Monsieur de Bussy я попрошу не выставлять, потому что может как-нибудь попасть в руки Jules Massenet, и моего юношу, пожалуй, распекут. Вообразите, Петр Ильич, что этот мальчик с горькими слезами уезжал от меня. Меня, конечно, это очень тронуло; у него очень привязчивое сердце. Он бы совсем не уехал отсюда, да консерваторское начальство уже морщилось и на ту отсрочку, которую он выпросил. Во французской музыкальной газете была программа концертов Pasdeloup, в которую входили и Ваши сочинения. Как мне жаль, что для меня загражден путь пропагандировать Вашу музыку и просвещать ею парижан посредством моего любимца Colonn'a. Теперь я представляюсь перед ним умершею, потому что для меня другого выхода нет из того положения, в какое я попала. До Вашего запрещения давать Colonn'y субсидию на постановку Ваших симфоний в Париже я в своей переписке с ним сказала, что буду присылать ему Ваши оркестровые сочинения в четырехручном переложении, для выбора тех пьес,которые он захочет исполнять в данный сезон, и получила от него ответ, что он очень благодарен и ждет присылки их. А в этот промежуток времени я получила Ваше запрещение способствовать исполнению Вашей музыки в Париже, так я и замолкла и готовлюсь, в случае надобности, заявить Colonn 'y, что я божьего милостью умре. А все-таки жаль.
Погода у нас хотя и часто дождливая, но все-таки очень теплая, на солнце тридцать градусов. Я опять гуляю и катаюсь.
Дорогой мой, как мне хочется empocher Vera dans ma famille [прикарманить Веру в свою семью]. Какое милое, детское выражение у нее в личике. Я думаю, что от нее я никогда не имела бы тяжелых минут. Сколько ей лет?..
Петру Антоновичу я не передала Вашего поклона, милый друг мой, потому что он не знает о моей дружбе с Вами. До свидания, бесценный мой. Всем сердцем Ваша
Н. ф.-Мекк.
305. Чайковский - Мекк
Каменка,
31 октября [1880 г.]
Спешу поблагодарить Вас, милый, добрый, бесконечно любимый друг, за чудную карточку Вашу, только что мной полученную. Это положительно лучшая карточка Ваша из всех мной виденных. Она доставила мне безмерное удовольствие!!
Здоровье мое улучшается. Боли головы, доходившие до того, что я плакал, как ребенок, почти прошли благодаря мушкам, к которым Пришлось прибегнуть. Но доктор велит еще довольно долго воздерживаться от всяких занятий и даже по возможности сократить мою переписку. Вот почему, дорогая моя, я буду некоторое время писать Вам лишь короткие письма. Когда-то я попаду за границу! Ощущаю бесконечно сильное стремление рассеяться и развлечь себя путешествием. С другой стороны, в Москве мне предстоит много дела, а Направник пишет мне, что я понадоблюсь для постановки оперы в самом начале января и, может быть, даже раньше. Меня начинает смущать мысль, что путешествие мое будет отравлено сознанием его неизбежной краткости и тем, что я буду связан необходимостью явиться в Петербург тотчас после уведомления Направника, которое может состояться, когда я его буду ожидать всего менее. Посоветуйте мне, дорогая моя, как поступить. Не благоразумнее ли будет отложить путешествие за границу до постановки оперы? Тогда я съездил бы в Москву и Петербург, а на декабрь вернулся бы в Каменку с тем, чтобы в январе уехать в Петербург и за границу. При свойственной моему характеру нерешительности я буду очень счастлив получить от Вас в Москве какой-нибудь совет.
Здоровье сестры, слава богу, очень хорошо. Она осчастливлена приездом своей кузины, своего ближайшего друга, с которым она провела все детство и первую молодость. Кузина эта, муж которой директор Балтийской дороги, приехала с мужем и сыном в собственном вагоне, и они предлагают на возвратном пути довезти Модеста с Колей и меня до Москвы. Предложение это столь соблазнительно, а, с другой стороны, здоровье мое еще так не упрочилось, что я, быть может, решусь остаться в Каменке до их отъезда, который состоится после двенадцатого числа.