Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк
Шрифт:
Ваше желание приехать в Браилов меня ужасно радует, и именно я бы желала, чтобы Вы приехали около 20-го, т. е. сейчас после нашего отъезда. Насчет обитателей будьте спокойны, мой милый друг: Вы будете совсем одни, никто не остается. Мои мальчики едут со мною за границу, и оттуда я их отошлю, вероятно, с братом Александром и с двумя учителями, к 15 августа в Петербург, а сама останусь еще за границею. Что касается Вашего нежелания доставлять излишние хлопоты в доме, то, пожалуйста, мой дорогой, не думайте об этом ни одной минуты. Для людей, во всяком случае, будет гораздо легче, если вместо нас пробудете Вы до конца лета, а ведь обыкновенно мы сами живем до августа, а о расходах ни о каких и речи быть не может.
Я очень рада, что Анатолий Ильич поправляется. Дай бог, чтобы у него и с сердца все тяжелое (не производительное) улетело и стал бы он опять весел и здоров до той поры, когда сделается и счастлив, а это придет несомненно. Быть может, и он прокатится с Вами в Браилов на денек-другой, а после его отъезда - Модест Ильич? Я буду очень рада иметь их своими гостьми. Мы уедем, вероятно, 18-го в Вену, Мюнхен, Цюрих, Люцерн, Берн и Женеву, где находится в настоящее время моя Саша с семейством и брат Александр с ними, для отдыха и для здоровья. Саша все еще находится в ожидании, а Лиде бог дал другого
– “А зачем поймать?” - “Чтобы побить”. Это потому, что он слышит, как родители недружелюбно отзываются об англичанах, так он эти антипатии хотел приложить к делу.
Сию минуту получила Ваше письмо из Вербовки, мой милый друг. Как меня смущает и волнует то, что Вас так тиранит эта ужасная особа; как бы я хотела, чтобы нашлось средство Вам избавиться от этой связи, а то Вы никогда не будете гарантированы от ее приставаний и притязаний. Если бы решились повидаться с нею и объяснить ей, что Вы ее ни в чем не вините, а только любить ее и жить с нею не можете, и что для нее гораздо выгоднее принять от Вас развод, потому что тогда она может выйти замуж, в особенности с некоторым приданым, - мне кажется, что если она получит от Вас такое категорическое объяснение, то хотя она и не поймет его, то тем не менее убедится, что рассчитывать ей не на что, в особенности если Вы предупредите ее, что чем больше она будет упрямиться, тем больше будет сокращаться размер суммы, Вами ей выдаваемой. Мне кажется, что это было бы только соответствующим характером к ее действиям. Впрочем, Вы лучше знаете и натуру известной особы и свойство Ваших отношений к ней во время сожительства. Для меня же одна статья в них покрыта мраком неизвестности, а это именно есть предмет, на который люди (только не я, - меня такое отношение [пропуск в копии].
Только что окончила свое письмо к Вам, мой бесценный Петр Ильич, как мне подали Ваше письмо. Никогда нельзя достаточно надивиться тому созвучию мыслей, которое существует между нами: в Вашем письме я нашла все ответы на мои вопросы и те же проекты, о которых у нас идет речь, а именно то, чтобы Саше после родов переехать в Интерлакен. Как я рада, мой дорогой, что Вы непрочь приехать еще раз в Браилов; мне невыразимо приятно, что он Вам понравился и чтобы Вы находились там же, где и я живу и где мне все близко. Очень, очень благодарю Вас, милый, дорогой мой, за присланную фотографию. Весьма милое и симпатичное личико у m-lle Тани; очень было бы приятно мне получить портреты и других членов семейства Вашей сестры. Слава богу, что ей лучше и что m-lle Вера (так, кажется?) поправилась от своего ушиба. Очень радует меня также, что Анатолий Ильич поправился; именно его надо развлекать в его мнительности, - это болезнь молодого поколения. Добрыми отношениями Ваших милых братьев ко мне я, конечно, обязана Вам, мой дорогой Петр Ильич. Я очень рада, что Вы написали письмо известной особе; чем скорее это сделать, тем лучше. Дай бог, чтобы хотя это удалось. Какие печальные известия о свекловице и пшенице у Льва Васильевича; это большое бедствие в деревне. У меня пока хорошо идут и пшеница и свекловица; пшеницу только помяло дождями, и я боюсь, что свекловица будет не довольно сахариста в этом году от дождей. У меня опять прорвало плотину этими непомерными дождями, так что купальня стоит без воды, но я надеюсь, что если Вы приедете в июле, то все будет в порядке.
Вы, вероятно, прочли в газетах о смерти испанской королевы. Как мне жаль ее; только что начала жить и уже кончила, бедная. Жаль и этого юношу Альфонса.
Наши уступки и наше положение на конгрессе меня до высшей степени возмущают, так что с отвращением берешь газеты в руки.
Еще раз до свидания, милый, дорогой друг мой. Всей душою Ваша
Н. ф.-Мекк.
167. Чайковский - Мекк
Вербовка,
4 июля [1678 г.]
Дорогая моя Надежда Филаретовна!
Я избаловался насчет частого получения писем от Вас. Прошло полторы недели со времени получения Вашего последнего письма, и вот уж я начинаю беспокоиться: здоровы ли Вы, все ли благополучно? Между тем, я очень понимаю, что Вам не так-то легко найти удобную минутку для письменной корреспонденции. Вот что я хотел предложить Вам, мой друг. Чтобы обеспечить друг друга от всяких недоумений в случае неполучения ожидаемого письма, условимтесь, что я буду писать Вам не менее одного письма в неделю, а Вы не менее одного в две недели. На себя я налагаю большую порцию потому, что я склонен писать скорее мало, но часто, тогда как Вы скорее редко, но много. Согласны ли Вы на это?
Я часто с неудовольствием думаю о том, что на этот раз Браилово не оставит в Вас особенно приятных воспоминаний. Погода, вероятно, так же мало благоприятствует Вам, как и нам здесь. Что ни день, грозы и дожди, по ночам очень холодно, днем серо и ветрено. Думаю, что Вам очень мало приходилось ездить в лес. Досадно это!
У нас здесь в Вербовке было бы очень хорошо, если б не было постоянных больных. Сестра совершенно оправилась, но зато дети болеют один за другим. Один из маленьких племянников моих очень напугал всех нас: у него начиналось воспаление в кишках, к счастью, предупрежденное во-время. У брата Анатолия было воспаление глаза; теперь ему тоже лучше. У племянницы Веры, той, которая ушиблась в Киеве, нарывы в ухе, и она, бедная, уж несколько ночей не спит. Я же наслаждаюсь вполне вожделенным здравием, если не считать одного нового и очень странного явления, повторяющегося с некоторых пор каждый вечер. Часов в девять на меня нападает какая-то несносная сонливость, сопровождаемая полнейшим падением всех сил, вследствие которого я неспособен ни говорить, ни слушать других. Хочется убежать куда-нибудь, спрятаться, улетучиться, не быть. Между тем, я по опыту уже знаю, что следует побороть эту сонливость, если я не хочу промучиться целую ночь с замираниями сердца, с кошмарами и мучительными грезами. Весь вечер и проходит в этой борьбе. Но, разумеется, это не что иное, как проявление нервности,
на которое не следует обращать ни малейшего внимания. Спасает меня от этого состояния, во-первых, усилие воли, а во-вторых, стакан вина.Занятия идут довольно медленно, не так успешно, как я бы хотел. Однако же соната уже давно готова, и сегодня я принялся за переписку нескольких романсов, написанных частью за границей, частью в Каменке в апреле. Один из этих романсов, переписанный сегодня, сочинен на текст Лермонтова: “Любовь мертвеца”. Написал я его вследствие того, что в одном из Ваших писем Вы мне привели это стихотворение в подтверждение одного Вашего мнения об отношении стихов к музыке. Это было в феврале во Флоренции. По этому поводу я сегодня нахожусь под впечатлением воспоминания об очень приятном двухнедельном пребывании во Флоренции.
Будете ли Вы в Париже? Я получил от Юргенсона известие, что в августе в Париже под управлением Н. Г. Рубинштейна состоятся четыре концерта из русской музыки. Примите это к сведению, друг мой. Из моих вещей будут исполнены: концеpт для фортепиано, “Буря”, “Франческа”, две части из нашей симфонии. В свое время я извещу Вас обстоятельно о времени этих концертов, на тот случай, что Вы захотите пригнать Вашу поездку в Париж к тому времени, когда они состоятся. К участию в них приглашена, между прочим, Лавровская.
До свиданья, добрый, милый друг.
Ваш П. Чайковский.
168. Чайковский - Мекк
Вербовка,
6 июля 1878 г.
Получил вчера вечером письмо Ваше, бесценный друг мой. Прежде всего отвечу на Ваше предположение, что еще есть надежда устроить развод. Если это и так, то никак не в настоящее время. Если бы особа, с которой я имею дело, обладала бы искрой здравого смысла, то я бы не задумался поступить так, как Вы мне советуете. К сожалению, как ни просто кажется сообразить, что предложение мое клонится к прямой ее выгоде, она этого понять не может. Из последнего письма ее ясно видно, что она намерена разыгрывать роль какой-то верховной решительницы судеб моих; мои учтивые обращения к ней, мои просьбы внушили ей мысль, что она может невозбранно самодурничать надо мною. Кроме того, нет никакого средства выкинуть из головы ее мысль, что я рано или поздно сойдусь с ней. Наконец, развод она понимает как-то по-своему. Сколько ей я ни писал, сколько ей ни разъясняла сестра, Юргенсон, что необходимо подчиниться некоторым формальностям, она продолжает утверждать, что показывать на судe (?) ложь она никогда не будет. Я не теряю надежды, что когда-нибудь она поймет, в чем заключается ее выгода. Тогда она сама будет просить того, чего не хочет теперь, и только тогда можно, будет быть уверенным, что она сыграет сознательно ту роль, которая требуется при формальностях бракоразводного дела. В настоящее время она говорит, что, когда будут на суде доказывать мою неверность, она разоблачит правду и докажет, что это ложь. Трудно понять, что у нее в голове, но одно ясно: вести с ней дело нельзя теперь, ибо нужно сознательное отношение к своей роли, а этого добиться нет никакой возможности. Между нами будь сказано, здесь во многом без вины виновата моя сестра. После моего бегства сестра приютила к себе известную особу, побуждаемая жалостью и обманутая видом незлобивого агнца, готового принести из любви ко мне всякие жертвы; она вложила в нее тщетные надежды. Вместе с тем, и я, и сестра, и братья в то время слишком много твердили ей, что я виновен, что она достойна всякого сочувствия. Она решительно вообразила себя олицетворенной добродетелью, и теперь, после того как личина с нее давно снята, она все еще хочет быть грозною карательницею моих низостей и пороков. Если б Вы прочли ее последнее письмо ко мне, Вы бы ужаснулись, видя, до чего может дойти безумие забвения правды и фактов, наглость, глупость, дерзость.
В личном свидании с ней не будет никакой пользы. Она и мне скажет то, что говорила и писала уже много раз, т. е. разговор, по выражению Юргенсона, будет вертеться, как белка в колесе. Я ей буду объяснять, что нужно делать, чтоб получить развод, а она, не отвечая на это, будет толковать все свое, т. е. что я низкий и подлый человек, что я погубил ее, что она ни в чем не виновата (ей, по крайней мере, раз сто было сказано и писано, что никто ни в чем ее не обвиняет) и т. д. и т. д. Кроме того, я не могу ее видеть, c'est plus fort que moi [это свыше моих сил]. Когда я думаю о ней, у меня является такая злоба, такое омерзение, такое желание совершить над ней уголовное преступление, что я боюсь самого себя. Это болезнь, против которой только одно средство: не видеть, не встречать и по возможности избегать всяких столкновений. Даже теперь, когда я пишу Вам эти строки, поневоле имея перед глазами ненавистный образ, я волнуюсь, страдаю, бешусь, ненавижу и себя самого не менее ее. В прошлом году, в сентябре, был один вечер, когда я был очень близок, на расстоянии одного шага от того состояния слепой, безумной, болезненной злобы, которая влечет к уголовщине. Уверяю Вас, что я спасся чудом каким-то, и теперь при мысли о ней закипает то же чувство, заставляющее меня бояться самого себя. Если не ошибаюсь, Вы подозреваете, что она не удовольствуется той суммой, которую я ей предлагал в случае развода. Нет, друг мой, для нее эта сумма очень велика, Все ее средства заключаются в клочке леса, оставленного ей отцом и стоящего около десяти тысяч. Лес этот она давно и тщетно старается продать. В довершение всего, под залог этого леса она вместе со своей сестрой заняла денег, из коих часть истратила на свое приданое, часть потеряла. Как бы то ни было, в августе она должна куда-то внести этот долг, чтобы не лишиться его, а денег (несмотря на то, что я предоставил ей продажу всего нашего обзаведения в свою пользу, подарил совершенно новый рояль, незадолго перед тем подаренный мне Беккером, и дал ей в течение этого года очень много денег), по ее уверению, у нее нет, и она требует, чтобы я принял на себя долг этот сверх тех десяти тысяч, которые она надеялась получить. Нужно подчиниться этому требованию, и вот почему я просил Вас дать мне средства уплатить эту сумму. Из всего этого Вы видите, что десять тысяч для нее большая сумма, тем более, что ей хорошо известно, что у меня никаких капиталов нет. Да если причина ее упорства и заключается в том, что она находит недостаточным предложенное вознаграждение, чего я не думаю, то я ни в каком случае не согласился бы увеличить его. Единственная уступка, которую я сделал бы, если б развод состоялся, это, что, кроме десяти тысяч, я бы заплатил ей в рассрочку ту сумму, которая ей нужна для уплаты своего долга. Я и предлагал ей это. Из всего, что она писала и говорила, явствует, что она и деньги эти хотела бы получить, но вместе и меня всячески задерживать, мучить, терзать, а может быть, и заставить жить с ней. Впрочем, повторяю, в голове у нее страшная путаница. Сна сама хорошенько не знает, чего хочет.