Переправа

— Да есть у меня совесть, — сказал вконец измученный капитан, — доставайте краски и холст.

Картина висела в клубе полтора года, и каждый раз, придя в клуб, Груздев хоть на секунду задерживался перед нею.

В кинозале раздался взрыв, затрещали автоматные очереди. Груздев тихонько приоткрыл дверь и вошел.

На экране бушевала война. Из-за темных сосен с оглушительным ревом вылетали танки и с ходу прыгали с крутого берега в реку. Зарываясь по самые башни в тяжелые крутые волны, они вели огонь на плаву, стремясь подавить, смять оборону противника на «чужом» берегу. Следом, точно привязанные невидимой нитью к пенистым бурунам, форсировали реку плавающие бронетранспортеры.

Противник пытался подавить десант огнем артиллерии, не дать ему высадиться на берег.

Голос диктора произнес: «Несмотря на сложные метеоусловия и сопротивление, на северный берег доставлен тактический десант».

Груздев хорошо помнил эти учения. Понтонный батальон, приданный войскам «южных», вышел на разбитую лесную дорогу, когда в воздухе еще висело облако пыли, поднятое танками, и прибыл к месту наводки точно в ту минуту, когда последний бронетранспортер «южных» вышел из воды на «вражеский» берег.

На экране один за другим, делая крутой разворот, КрАЗы задним ходом двигались к урезу воды, соблюдая точные интервалы. Издали казалось, что берег помечен пунктиром, повторяющим каждый изгиб. И один за другим ложились на воду понтоны…

А ниже по течению разгружались буксирные катера. Едва коснувшись днищем воды, они неслись вверх, чтобы звено за звеном подтягивать понтоны к оси будущего моста. Все это: и разгрузка понтонов, и работа буксиров, и стыковка звеньев — производилось одномоментно, человеческий глаз не успевал отмечать отдельные операции, и поэтому казалось, что мост растет сам собой.

Груздев почувствовал, как притих зал. Не слышно ни кашля, ни скрипа стульев.

А на экране по наведенному за считанные минуты мосту уже двигались на «вражеский» берег тяжелые танки и мотострелки.

— Ну как, Иван, абзац? — спросил кто-то впереди.

— Впечатляет, — ответил невидимый в темноте Иван.

Груздев тихонько вышел из зала. Входная дверь резко распахнулась, и в клуб вошел полковник Муравьев. Он шел по просторному фойе на длинных, не сгибающихся при ходьбе ногах, ставя ступни сильно и прямо, и от всей его высокой, спортивной фигуры с откинутой назад темноволосой крупной головой веяло на окружающих холодком высокомерия.

— Здравствуйте, Владимир Лукьянович, — низким звучным голосом сказал Муравьев, — давно прибыли?

— Здравия желаю, Анатолий Николаевич. В восемнадцать десять. Дежурный доложил, что вы в парке. Решил не отвлекать.

Старательно печатая шаг, к ним подошел младший сержант.

— Товарищ полковник, разрешите обратиться к товарищу…

— Обращайтесь, младший сержант.

— Товарищ подполковник, Светлана Петровна передала вам ключ от дома, а то вы утром свой забыли, — сказал сержант и протянул Груздеву ключ. — Они сами во второй роте проводят беседу с личным составом по художественной литературе. Разрешите идти?

— Иди, сынок. Спасибо.

Груздев хорошо знал, что полковник не терпит фамильярности. Даже с ним, своим заместителем, несмотря на теплые, почти дружеские отношения, Муравьев так и не перешел на «ты», считая, что неуставные отношения: «будь другом», «сынки», «ты» — расшатывают дисциплину, основой которой была, есть и будет неукоснительная субординация. Конечно, Груздев мог бы сейчас ограничиться уставным: «можете быть свободны», но даже из уважения к командиру не хотел изменять себе.

Он уже и забыл, когда солдаты и молодые офицеры стали для него «сынками». Как-то незаметно, с годами «спасибо, брат» или «друг» перешло в «спасибо, сынок». За все годы службы Груздев ни разу не унизил солдата или младшего по чину офицера лобовым вопросом: «Как ваша фамилия?», изыскивая любую возможность узнать ее другим путем. Далеко не все офицеры полка разделяли его точку зрения, считая это замполитовской блажью. «Это не блажь, — доказывал Груздев, — а уважение человеческого достоинства. Когда вы идете к нужному вам человеку или к начальнику, вы же стараетесь заранее узнать его фамилию, а не спрашиваете, войдя в кабинет: "Как ваша фамилия, товарищ генерал?"»

На эту тему он не раз спорил с командиром. Анатолий Николаевич Муравьев был толковым инженером, из тех, для кого теория и практика неразрывны. Несуетливым, уравновешенным командиром, умеющим четко определять задачи и не дергать людей по-пустому. Не терял лица перед самым грозным начальством. За все эти качества офицеры полка уважали его, но не любили.

Груздев долго ломал голову, желая понять, отчего нет у командира душевного контакта даже с его ближайшими помощниками?

Сам Груздев высоко ценил командира и судил о нем вначале по себе. Для него отсутствие душевного контакта означало бы профессиональную катастрофу. Груздев тревожился за командира до тех пор, пока не понял однажды, что сам Муравьев совершенно не озабочен отношением к нему подчиненных. Все его мысли и чувства были отданы полку. Муравьев любил полк, как мастер любит слаженный, умный, работающий механизм, а не его отдельные детали. От деталей требовалось одно: быть всегда в рабочем состоянии. Каждое замечание на очередной проверке или учениях Муравьев принимал за личную обиду и долго помнил ее виновнику.

Пожалуй, единственным человеком в полку, с которым у командира установились дружеские отношения, был Груздев.

— Прошу, Владимир Лукьянович, — сказал Муравьев, открывая ключом дверь своего кабинета. — Прошу прощения, что задержал вас, но мне надо просмотреть еще кое-какие документы.

Груздев снял фуражку, привычным движением накинул ее на деревянный рожок стойки между книжным шкафом и окном и прошел к старому мягкому креслу сбоку от стола полковника.

Это кресло выглядело чужеродным в хирургической строгости кабинета, обставленного легкой светлой мебелью. Муравьев не терпел неряшливости ни в поведении, ни в одежде, ни в обстановке, но когда меняли мебель, приказал не трогать его, узнав, что это кресло в полку называлось «замполитовским» еще с поры, когда в этом кабинете был другой хозяин.

— Что хорошего привезли от начальства? — спросил Муравьев, усаживаясь за свой стол. — Как прошло совещание?

— На высшем уровне. В горячей дружеской обстановке, — сказал Владимир Лукьянович и начал искать по карманам пачку сигарет. Курил он редко, не больше одной-двух сигарет в день, да и то когда был сердит или взволнован.

Муравьев повернулся к нему вместе со стулом и приподнял в удивлении широкие темные брови.

— Что случилось? Были замечания?

— Замечания? Баня! Парная! Причем вместо мочалки — наждак. И драил меня этим наждаком самолично начальник Политотдела…

Груздев встал, пересел за длинный стол, приставленный торцом к письменному, сердито двинул к краю стопку свежих газет.

— Втык мы, конечно, заслужили. Вернее, я заслужил. Лозунги за лето повыгорели, плакаты слиняли. В ротных Ленинских комнатах многие материалы устарели. Надо менять. И срочно.

Муравьев нахмурился. В светло-серых глазах — а под темными бровями они казались еще светлее — появился ледок. Он помолчал, как обычно, когда бывал рассержен, чтобы сгоряча не обидеть человека ненужным словом, и спросил холодно:

— Почему до сих пор это не сделано?

В кабинете снова воцарилось молчание. Груздев закурил, обдумывая ответ, а Муравьев ждал. Он умел терпеливо ждать ответа, не путая подчиненных предположениями и дополнительными вопросами. Это качество в командире офицеры полка ценили высоко.

— Почему? — переспросил Груздев. — Да потому, что все силы брошены на выполнение главных задач, и вы это прекрасно знаете. Людей нет, а те что есть — два с половиной чертежника — заняты сверх головы. Ну, да не в этом суть. Мобилизуемся, поднатужимся и исправим недочет, как всегда.