Переселение. Том 1

— Я умру! Умру!

Тем временем из рыдвана вышел его брат Аранджел, сухой и желтый, в длинном кафтане на волчьем меху и с янтарными, крупными, как зрелый виноград, четками в руке. Приказав повернуть рыдван, кир [1] Аранджел мягко оттеснил в сторону толпу, одаривая каждого, кто подходил к его руке, бросил несколько слов слугам и весело помахал девочке, старшей дочери брата, которую он привез попрощаться с отцом и которую слуга не спускал с рук.

Старший брат, понимая, что он не в силах будет смотреть на то, что жена станет вытворять в последнюю минуту, договорился с младшим обмануть ее. И наказал тому подъехать с ребенком в рыдване к хатенке у скотного двора. Здесь был последний ночлег, перед тем как погрузиться в барки и плыть до самого Варадина. Сюда приехала жена, чтобы провести с ним последнюю ночь. В этой хибаре обычно жили зимой пастухи. Слуге было приказано стегнуть по лошадям, как только старший брат выйдет из дома и вскочит в экипаж.

1

Кир — господин (греч.).

Все свершилось мгновенно. Покуда она, полумертвая от горя, приводила в порядок платье, чтобы выйти с мужем на люди, он, услышав щелканье кнута, украдкой перекрестился, кинулся к двери и оказался лицом к лицу с братом. Наспех расцеловавшись с ним и оборвав ему четки, так что те разлетелись по грязи, он вскочил в рыдван.

Услыхав лошадиный топот и крики, ничего до тех пор не подозревавшая женщина выбежала на порог и, увидав, что экипаж уже скрывается в кустах за шелковицами на другой стороне выгона, как пьяная, без памяти повалилась на руки деверя.

Приподнявшись с заплаканной дочерью на руках в огромном расписном рыдване, прыгавшем на ухабах, старший Исакович увидел только, что жена его лишилась чувств. Склонив голову к ребенку, он молча смотрел, как экипаж, разбрызгивая грязь и налетая на корни, пни и кочки, завернул за редкую рощицу акаций и как кучер, упершись ногами в окованный железными украшениями передок, остановил наконец понесшую тройку.

Отругав слуг, он, все еще прижимая к груди дочь, удостоверился, что оружие, одежда, сапоги и новенькая, кованная серебром сбруя — на дне экипажа, а дукаты, нож и часы-луковица — в поясе. Ничего не забыто.

Потом приказал ехать медленнее и, лаская девочку, принялся, словно разряженный, матерый медведь, урчать, подпрыгивать и пританцовывать на месте. А она, гладя его ручонками, смеялась сквозь слезы и теребила серебряные бляхи на его треуголке.

Над плавнями и ивняком прояснялось, перед экипажем взлетали с песней первые жаворонки. В небе кружились стаи ворон. Все больше светлело от необозримых заливных лугов и заводей. Катясь по дороге вдоль берега, мимо крутых склонов, спускавшихся в мокрые луга, рыдван быстро нагнал три большие черные барки, которые медленно ползли вверх по течению.

Теплые объятья детских ручонок казались продолжением сна. Он слушал перестук копыт, поскрипывание колес, детский голосок, в которые вливались трели жаворонка и воронье карканье, слушал словно сквозь сон и глядел на дождевые тучки, которые быстро таяли под лучами бесконечно далекого, но огромного солнца.

Не получая ответа на свои вопросы, девочка без конца повторяла их обиженно и настойчиво, дергая отца за уши, за позумент, за усы. Невыспавшаяся и слабенькая, она лепетала все тише и тише. Он, тихо напевая, укачивал ее. Вскоре девочка уснула у него на груди.

После ненастья наступил погожий весенний день. В плавнях и лозняках на противоположном берегу закурился тяжелый молочный туман, он становился все гуще и вскоре затянул всю реку. Песня плывущих в барках долетала среди мертвой тишины едва слышно, словно из-под земли.

По вырисовывавшимся слева лиловым горам и лесам можно было заключить, что утро будет ясным и солнечным. У ряда высоких тополей он велел остановиться. Расцеловал уснувшую дочь, положил ее на сиденье, а сам, при помощи слуг, уселся на коня и, въехав в кустарник, спокойно дождался, пока перегрузят вещи на вьючных лошадей. Потом отпустил слуг брата, посторонился, чтобы дать развернуться рыдвану, и долго смотрел, как он катит по густой траве и как из-под лошадиных копыт взлетают вспугнутые жаворонки.

Сняв треуголку, он отдал ее слугам и зарысил перед ними, трясясь в седле, как мешок.

Все было кончено. Стоило ему только сесть на коня и отослать дочь, как вся усталость последних бессонных ночей, сборов, дней, проведенных в седле, будто уселась к нему на спину. Запах влажных кустов, парная духота низких, озаренных солнцем облаков, ползущий с реки густой, как молоко, туман затрудняли дыхание и клонили ко сну. Беды, сдавалось, остались позади, перед ним расстилались лишь поросшие густой травой дали, которые отнимали силы. Он был спокоен. Двинулись они рано, и он рассчитывал к ночи добраться до Варадина, где к ним присоединятся остальные подразделения. Полк формировался по селам Славонии и Срема {2} и под его командой должен был направиться сначала на смотр в Печуй, а потом в стан Карла Лотарингского, который под началом генерал-фельдмаршал-лейтенанта, барона Йоганна Леопольда Беренклау уже выставил свои форпосты вдоль Рейна до Штукштадта.

2

Славония, Срем — исторические области на юге Австрийской империи, населенные преимущественно сербами и хорватами. В XVIII в. частично входили в систему Военной границы (см. примеч. 10).

Склонный к меланхолии, что с возрастом делала его все молчаливее, он, подобно отцу, на которого всегда ссылался, спокойно отправлялся на войну. Ему надоело кочевать, опротивела не утихавшая в нем и в тех, кого он вел, тревога. Неженатым он прошел с родичами почти по всем городам вдоль Дуная и Тисы, помогая в торговых делах брата. Потом женился и вернулся на военную службу. Его ценили, поручали важные дела и часто перемещали, чтоб он успокаивал переселявшийся с места на место народ.

Он знал, что после смотра их тотчас пошлют в места сражений. Спокойный и уверенный в себе, он предвидел все, что предстояло в пути, все, что могло случиться, и то, как будут вести себя при этом его солдаты. И опасался только, как бы не опоздали на смотр под Варадином роты капитана Пишчевича из Шида {3} .

3

…капитана Пишчевича из Шида. — Семен Степанович Пишчевич (р. 1731) переселился в Россию в 1752 г. в группе под предводительством подполковника Ивана Хорвата, участвовал в колонизации Новой Сербии. В рядах русской армии принимал участие в войнах с Турцией, дослужился до чина генерал-майора. В книге «Известие о похождении Семена Степанова сына Пишчевича…» (М., 1884) описал переселение сербов-граничар в Россию.

Сонный и отяжелевший, он ехал, уронив голову на грудь, по высокой траве. И чем светлее и теплее становилось небо, тем хуже он себя чувствовал. Ритмичное покачивание в седле совсем его разморило. Всего, что он оставил позади, будто и не было: и плач жены, и взгляд брата, и тепло ребенка — все затянулось туманом. Ехавшие за ним слуги отстали, и он ощутил полное одиночество.

Мысли о том, как распределить офицеров и солдат, которых он знал всех в лицо, совсем его усыпили. Что ж, подумал он, достаточно уехать — и все, что оставляешь, забывается, будто ничего и не было. И он устремил взгляд на далекие горы, из-за которых выкатывалось солнце. А когда заиграло серебро на его мундире, он почувствовал себя бодрым и легким, словно невесомым. Озаренный сверкающим солнцем, он ощутил в себе какое-то тепло, тяжесть в теле исчезла, точно не он ехал верхом на коне и не ему бил в лицо невидимый ветер.

И он погнал коня рысью, в пустоту.

Вот так весной тысяча семьсот сорок четвертого года Вук Исакович пошел на войну.

II Ушли, и не осталось после них ничего. Ничего

В Печуй они вошли такие встрепанные, немытые, мокрые и с таким неистовством, что дети при виде их плакали, а выбежавшие за ворота женщины с визгом рассыпались кто куда. Усталые и голодные, солдаты торопливо шагали, горланя и крича, окруженные сверкавшими серебром офицерами, и напоминали голодных псов, которых на сворке ведут на охоту.

Они колотили прикладами по заборам, избивали собак, вырывали посаженные перед домами молодые деревца, чтобы чуть подальше швырнуть их во дворы. Улюлюкая, они обратили в бегство повстречавшееся им на перекрестке стадо волов.

Закупорив узкие улочки нижнего города, они лезли в гору, по дороге разбредались по сторонам, несмотря на призывные крики выехавших их встречать квартирмейстеров. Трубачи около знамени, которое несли от самого Варадина, и офицеры на испуганных, взмыленных конях не в силах были заглушить и перекричать песельников, дравших горло на один и тот же лад: «Эй… эй… эй…» Этот напоминавший причитание напев ширился, долетал до слуха отставших, которые толклись по колено в грязи у попадавшихся по пути колодцев, а потом бегом догоняли пустынными улицами удалявшийся с шумом и гамом полк.