Переселение. Том 1
Шрифт:
Потом он увидел ее с грудным младенцем и чуть не заплакал. Столько было небесной чистоты в ее взгляде, столько целомудрия в движениях, кротости в голосе. С невольным чувством жалости к себе, он в шутку сказал ей однажды, как бы она жила, если б была его женой. Как бы он лелеял ее, возил повсюду с собой, как наряжал. Аранджелу казалось, что жизнь прекрасна и куда бы он с этой женщиной и ее ребенком ни поехал, ему все было бы в радость. А целуя ее ребенка, он вспоминал сотни и сотни валашских, немецких и венгерских детишек, с отцов которых он немилосердно драл шкуру. Он понял, что люди, которых он до сих пор любил мучить, сидят вот так же подле своих жен и детей, и поклялся отныне оставить их в покое. Тогда он впервые осмелился ее коснуться. Украдкой трогал ее расплетенные волосы; прильнул как-то долгим поцелуем к ее щеке, а однажды невольно сжал ее крепкие плечи, когда помогал застегнуть платье, хотя она его об этом не просила. Часами он просиживал возле невестки, возясь с ребенком или
Понимая, что счастье выпало брату случайно, Аранджел решил, что такова судьба, что он тоже мог бы случайно жениться на этой женщине, но коли не пришлось, значит, так тому и быть. И потому не огорчаясь и не отчаиваясь, прожил с ними до самой весны. Раскатывал в своем рыдване по залитому паводком краю, следил за постройкой церкви, которую затеял брат в основанном еще покойным отцом селе, ездил по церковным делам, в которые его втянул Вук, а возвращаясь домой, всегда целовал Дафину и ее дочь, словно они были его женой и ребенком. Совершенно счастливый, он отправлялся поглядеть на поднимавшуюся среди болот в долине озимь; с мыслями о Дафине наблюдал за полетом птиц, сидя в барке и греясь на солнышке во время своих частых поездок в Буду.
И все-таки после этих полных тихого покоя дней, осененных белыми облаками акаций, Аранджел, сам того не сознавая, начал вносить в семью брата разлад. Все чаще касался он рукою волос Дафины, плечей ее и стана; все чаще приближался к ней, чтобы вдохнуть запах ее кружев под горлом; все чаще стал помогать, несмотря на множество горничных и нянек, укачивать на ночь ребенка или одевать его поутру. Вук постоянно уезжал под Варадин обучать солдат рыть осадные апроши и шанцы или в оружейные мастерские в Митровицу и ничего не замечал. А о том, что замечала и думала сама Дафина, прочесть по ее лицу и глазам было невозможно. И вот как-то вечером на вербной неделе Аранджел пришел к ним и, узнав, что она купается в закуте, где стояла большая глиняная печь для выпечки хлеба, захотел туда войти и, дрожа всем телом, понял наконец, чего добивается и чего ждет. И тут же, не простившись, уехал и долго, несмотря на просьбы брата, не возвращался и не давал о себе знать.
И только когда у них родилась вторая дочь и когда она вся покрылась чирьями, Аранджел откликнулся на просьбу брата, который собирался в Италию, и приехал к ним в Вену. Жили они в низенькой маленькой гостинице среди фруктового сада. Брат раздался, отяжелел и совсем поседел, но все еще был красив. Дафина любила его горячо и страстно, но любовь ее показалась Аранджелу животной и тошнотворной. Они целовались, не стесняясь его присутствия, поминутно обнимались и прижимались друг к другу. Всю ночь он слышал их шепот и воркование, а больной ребенок без конца просыпался и плакал. И хоть она была еще краше, но уже не пьянила его своей походкой, гибким станом и пышной грудью. Так, по крайней мере, поначалу ему представлялось. При прощании ее опухшее от бурных бессонных ночей лицо было заплакано. Боясь потерять мужа, она целовала его ненасытно, бесстыдно ревнуя его к фурланкам и венецианкам, за которыми он будет волочиться, и пыталась так угодить ему перед разлукой, чтоб он каждый день мечтал о возвращении.
Пыталась она это сделать всячески. Надевала привезенные из Триеста и Венеции наряды с прозрачными кружевами, шелковые чулки, лифы и снова все снимала. И хотя ей было не до песен и ходила она вся заплаканная, Дафина пила и пела. Уединяясь с мужем, целовала его в шею, губы, уши.
Аранджел, сухой и желтый, прожил эти несколько недель как в аду. Стольный город напомнил ему сумасшедший дом, по которому бегают неизвестно почему и зачем солдаты, лошади, пожилые господа и полуголые дамы, дворцовые офицеры и ремесленники. Заработав тысячу талеров на продаже серебра знакомому греку, некоему Димитрию Копше, Аранджел был не то что недоволен, просто ему было необычайно скучно. Вука он любил с детства за его силу, за то, что тог умел говорить по-цыгански, любил и сейчас как память об отце, как глупого, пустого солдафона, который только его и побаивался. Прибрав к рукам после смерти отца обманным путем все наследство и богатея с каждым днем, Аранджел раскаялся потом в своем поступке и щедро, по-братски помогал Вуку. И вот сейчас впервые он показался ему совсем чужим.
Отправляясь ежедневно в Штаб или ко двору, брат натягивал рейтузы и напяливал на голову парик, он сбрил усы и кичливо носил ордена и голубые ленты — одну в ладонь шириной и другую поуже — в палец. Он доставил двору письмо от патриарха Шакабенты, работал с графом Гайсруком над переписью военных славонских поселений {9} , стал задумчивым, озабоченным, молчаливым, но в то же время надменным. Разумеется, это раздражало Аранджела и не вызывало в нем никаких братских чувств, напротив, было непонятно, почему
он должен любить этого разодетого, как пугало, толстого увальня с этим его огромным носом и налитыми кровью желтоватыми в крапинку глазами. Все это время Аранджел ничего не делал и только курил без остановки да перебирал без конца свои четки. Ему нисколько не было жаль, что одряхлевшему, израненному и состарившемуся брату снова приходится уходить на войну, что его могут убить и что сам он, Аранджел, через неделю-другую может остаться на свете один как перст, без отца, без брата. По-прежнему будут сновать люди, проплывать барки, а он будет так же торговать, есть, перебирать четки. Какое ему дело до брата! До его носа, до его вечно больного желудка, до его монахов, о которых он беспрестанно говорит, до его детей, которых он хочет сбагрить ему, — он так об этом и сказал.9
Он доставил двору письмо от патриарха Шакабенты, работал с графом Гайсруком над переписью военных славонских поселений… — Патриарх печский Арсений IV Йованович — Шакабента (1699—1748) в 1737 г. в связи с началом войны России и Австрии против Турции пытался поднять сербский народ на восстание против ига Оттоманской империи. Однако поражение австрийских войск заставило его в том же году со значительной массой народа искать убежища на австрийской территории. По просьбе сербского духовенства и населения австрийский император назначил его карловацким митрополитом с сохранением титула патриарха (1741). Арсений IV добился от венского двора подтверждения привилегий, данных сербскому народу в Венгрии императором Леопольдом I.
И невестка сейчас была неприятна Аранджелу. Она уже не была той прекрасной женщиной с ребенком, которую он однажды, пораженный и опечаленный, поцеловал, весь дрожа от грешного желания. Теперь она вызывала омерзение. По утрам он видел ее в постели, разгоряченную, с расширенными от страсти глазами. Вечерами слышал через стену ее любовный шепот. Видел, как она увлекает брата пораньше в постель, как меняет то и дело наряды, повизгивает или плачет на шее мужа. Правда, только теперь она расцвела в пышную красавицу, страстную и бесстыжую, но разве она была не такая, как все прочие, с которыми он имел дело? И разве эти вечно больные, хнычущие дети и к вечеру обычно немного пьяная женщина — это то, чему можно завидовать так же, как шрамам, орденам, славе? Пусть Вук ломает себе шею вместе со своим конем где-нибудь в Италии, но не рассчитывает, что это в какой-то мере касается его брата.
Все это он выложил Вуку.
А когда тот вернулся, Аранджел снова стал избегать его дом, по-прежнему испытывая в тайниках души вожделение к невестке.
И только когда Вук должен был отправиться на войну в четвертый раз, Аранджел согласился приехать и проститься с ним.
По дороге он сначала заехал в Земун, откуда было проще наладить торговлю с турками, чтобы осмотреть купленный им дом. Потом, не предчувствуя беды, явился к брату таким же враждебным, ехидным и желчным, как при расставании. Вук, постаревший и переменившийся, тоже встретил его неласково.
Но при виде невестки Аранджел остановился словно громом пораженный.
Это была уже не та, рано вышедшая замуж статная девушка, и не чудесная молодая мать с дочкой у груди, и не полная, грудастая баба, что целыми ночами целуется и воркует за стеной. Такой женщины он еще никогда не видел!
Ее лицо в обрамлении волос, которые, как и брови, стали еще чернее, покрывала бледность. От лба и переносицы исходило какое-то сияние, возникавшее от игры света, и Аранджелу порой чудилось, что перед ним белая шелковая венецианская маска. Только возле розовых ноздрей лежали тени, рот стал меньше, губы — бледней и неподвижнее, их словно сковала странная улыбка, которая не исчезла и тогда, когда она грустно посмотрела на него своими широко открытыми глазами. И когда он глядел в эти глаза, ему казалось, что он на берегу глубокого синего моря.
Прикинувшись, будто она видит его чуть ли не впервые, Дафина заговорила о посторонних вещах, о каких прежде никогда с ним не говорила. «О, если бы Вук погиб на войне!» — подумал он и тут же ужаснулся так, что ему захотелось перекреститься.
Она больше не покачивала бедрами на ходу, но охотно останавливалась перед ним и стояла, высокая и статная, сильная и красивая, словно не замечая, что он весь дрожит. Никогда еще она не была так хороша! Тихая и какая-то совсем другая, она часто касалась его рукой, а однажды вечером при отворенной двери, так что он видел, переодевалась в новое венецианское платье.
Она лгала. В первый же день он поймал ее на лжи. С ясной, невинной улыбкой на устах Дафина говорила мужу неправду. Она властвовала в доме, на полях, где уже внизу у воды начали пахать, на пастбищах, где паслись стада, над слугами и пастухами и над целым селом. Люди ненавидели и боялись ее, боялись ее улыбки.
Детей она отдала на попечение слуг и только при муже сажала их на колени. И улыбалась. Однажды утром она спросила деверя, не кажется ли ему, что его брат очень уж скоро состарился? В тот день Аранджел Исакович предложил Вуку поселить жену и детей в своем земунском доме.