Переселение. Том 1

Трифун, боевой офицер, ходивший и на француза и на пруссака в 1744 году, понимал, что их упрямство глупо и приведет оно к беде. В результате солдатских бунтов в Потисье насчитывалось уже несколько убитых граничар и немало разрушенных домов. Опасаясь еще больших бед, горемыка Трифун решил переселиться со своими людьми в здешний военный округ, но они вели себя тут, как в Среме. И потому собирались в последние дни перед его домом и кричали:

— Мы к помещикам не пойдем!

Недовольных возглавлял дальний родич Исаковичей — Меанджич.

Когда начались беспорядки, Трифун все упорнее стал требовать разрешения переселиться в Россию, но Темишвар оттягивал решение, и вот теперь его переводят в пехотный полк!.. Тщетно он твердил своим солдатам, что Австрия в них больше не нуждается. После приезда Гарсули в Темишвар Трифун понял, что переселиться им не позволят. Мыкаясь так вот уже два года в ожидании переселения, страшась каждый раз бунта во время смотров, мучаясь, когда надо было выпрашивать новое обмундирование, Трифун постепенно превратился в седого, желчного человека; он теперь часто, как и его братья, скрипел зубами.

И когда Трифун оглядывал теперь всю свою жизнь, то припоминал лишь несколько счастливых дней и недель.

Несчастье, постигшее Исаковичей в ту весну в Темишваре, беда с Павлом, тюрьма, допросы, а особенно ссора с женою — Кумрией, которая стала неузнаваемой с тех пор, как он задумал переезжать в Россию, — все это окончательно доконало Трифуна.

И вот сейчас жена едет к отцу, а захочет ли она переселиться с ним в Россию или нет, пусть сама решает. Словом, как пресловутая шапка Юсуфа: либо пить, либо шапку купить! Таким-то образом Трифун ныне утратил то, что сирмийские гусары называли умением ориентироваться.

Он бесцельно бродил по дому и возле дома, размышляя над тем, что же ему делать. Поднимался на свой водоем и, пригорюнившись, сидел там, не зная, куда себя девать. Жизнь теряла для него всякий смысл.

Отсюда мы и продолжим наш рассказ.

Разбуженные рано утром, умытые и одетые, дети не плакали. Напротив, Трифун видел, как они, сидя в телеге, весело, словно выводок гусят или утят, выглядывают из соломы. Им было сказано, что они поплывут по воде, по Беге, а это было чем-то необычным — все равно как для взрослых путешествие по морю. Потому они были счастливы, умирали от любопытства и даже не подозревали, что мать, может быть, навсегда покидает их отца.

Заливался только самый младший, еще грудной младенец, которого держала на руках кормилица Стаменка, жена пономаря Цветко Вуцанича.

Эта рослая, грудастая крестьянка с большими черными глазами, первая певунья в округе, любила Трифуновых детей как своих и была им всем матерью. Сейчас она баюкала младшего ребенка. У нее была своя метода: усевшись и прислонясь спиной к стене, она брала ребенка к себе на колени и, часами качая его, пела, пока он не засыпал.

В то утро злополучный Трифун подошел к воротам, чтобы попрощаться с детьми. Целуя их и гладя по головенкам, он говорил, что поедет на другой повозке.

Дети обнимали его, смеялись, и мысли не допуская, что отец их обманывает. А когда повозка тронулась, Трифун вернулся на свой водоем, чтобы дождаться там жены, которая должна была ехать в другой повозке. Здесь, среди цветов, словно на сторожевой вышке, откуда была видна вся Махала, обычно стояли стулья и столики с кофейниками, чашками и трубками. Но в то утро, с какого мы продолжаем нашу историю, там стоял только столик эбенового дерева, черный с белым перламутром, и два трехногих табурета. Все в доме было готово к переселению.

Здесь Трифун и ждал в тот день жену, ждал, подавленный и точно побитый, похожий на мертвеца. Он смотрел на лежавшую в двухстах шагах от него Махалу и отчетливо видел инженера, сборщика податей в синем сюртуке и гусар, которые расталкивали толпу. Из какой-то лачуги выбегали голые и босые дети, точно пчелы вылетали из улья.

Перестройка Махалы шла туго, дома тут были либо беспорядочно разбросаны под акациями, либо сбиты в кучу, либо прятались, как грибы в лесу. Трифун подумал, что так здесь будет и после его отъезда, и когда вообще не станет Исаковичей. Длинная вереница телег выезжала из Махалы в сторону Беги, и Трифун знал, что вечером он издалека увидит, как они, груженные песком и гравием, поползут обратно, словно огромная гусеница.

То, что приходилось запрягать лошадей и таскать песок да камень, доводило несчастных жителей Махалы до безумия. Темишварский приказ безропотно выполняли только многодетные. И бедняга Трифун не имел больше права ни во что вмешиваться при всем своем желании. Юрат говорил ему:

— Не имеешь права, старик! Не имеешь права, de jure [19] !

Но Трифун, хотя и числился уже под началом командира пехотного полка в Броде, барона фон Януса, до самого отъезда протестовал в Темишваре против великих обид, которые чинят его ветеранам, воевавшим за Марию Терезию. Ведь статусу камеральному ветераны не подвластны, а поскольку, согласно статусу военному, они отпущены из армии, то все их права до переселения в Россию остаются за ними.

19

в силу закона (лат.).

«Это противоречит, — писал Трифун в своем рапорте, — и смыслу и духу «Привилегий», дарованных сербскому народу. А ведь «Привилегии» эти были объявлены глашатаями во всех селах, о них известно и его злосчастным беднякам. Они оглашены были в церквах всего Потисья и почитаются как святыня. Махале приходится содержать около тридцати инвалидов, и грешно сейчас брать с жителей подать за рыбную ловлю в лужах!»

Трифун заклинал махалчан не терять надежды. И уверял, что переселение в Россию — вовсе не офицерские бредни, оно сулит спасение от бед, избавление от нищеты, насилия, унижений и мук. Поэтому пусть они Исаковичей не поносят! Это ведь не выдумки Исаковичей, а, как уже объяснял солдатам Юрат, «референдум»! Принятый общим голосованием, правомочный референдум всего Поморья и Потисья! Трифун говорил, что надо только продержаться еще немного. Австрия — старая ведьма, но это ее последние судорожные потуги. В России уже находится список генерала Шевича. Темишвар не имеет права запретить им переселиться. Его брат Павел уже в пути. Только не следует болтать об этом, надо помалкивать и ждать.

В большинстве своем махалчане были на стороне Трифуна, они хорошо понимали, куда метил Гарсули, когда приказал им таскать песок с Беги и сносить дома, если те не стоят по шнурку инженера. Кавалеристы Трифуна, даже самые бедные, во время войн повидали немало. Они знали, что в мире царит не патрон Исаковичей святой Мрат, а ложь, обман, злодейство, соблазн и клевета. Эти простодушные ветераны вовсе не были так уж глупы и смекали, куда гнет Темишвар. Они прекрасно понимали, что означала конфискация оружия и почему в их лачугах искали порох и свинец. Темишвар задумал, отняв у них ружья, замучить их трудовыми повинностями, задушить податями и таким путем заставить отказаться от переселения в Россию. Хотят превратить их в крепостных, или — как они выговаривали на свой лад — в паоров! Неученые и неграмотные, но смышленые и упрямые махалчане по ночам, в темных углах, из уст в уста передавали вести, как передают из дома в дом уголек.

Они знали, чего хотят темишварские господа!

Фельдмаршал-лейтенант барон фон Энгельсгофен, который для сербов был что отец родной, называл это: уломать! Murbe machen! [20]

А Гарсули цинично говорил: greifen [21] за глотку!

Трифун постарел за эти дни лет на десять. Стройный, высокий, почти такого же роста, как Павел, но не такой красивый и холеный, майор Исакович стал теперь сухим, жилистым и, когда садился, напоминал вросшую в землю узловатую корягу старого дуба. Не хватало только, чтоб с нее кричали совы.

20

Сломить сопротивление! (нем.)

21

схватить (нем.).