Перестрелка. Год девяносто первый
Шрифт:
– Нет…
– Вот и я не слышал, а вот твой знакомец Афанасий Петрович Ивлев заезжал ко мне, пока ты по санаториям шатался, и кое-что рассказал…
– Да, да… Припоминаю. Ты говорил, что он был у тебя.
– И много важного рассказал, очень много. В годы революции ему довелось встречаться с интереснейшими людьми, просто уникальными людьми, причастными к тайному архиву Пушкина. К его хранению…
– Не понял… К какому архиву?
– Подробности Ивлев тебе сам поведает, а я вот только что хотел сказать. Всё, что произошло, должно было произойти по Закону Времени.
Николай Алексеевич рассказал вкратце то, что услышал от Афанасия Петрович Ивлева, рассказал, что Горбачев начал перестройку
– Что же получается? Вот эта самая революция была неизбежна?
– Неизбежно возрождение России и вступления её в «век сияния Руси», в золотой век. А вот от того, кто возглавит этот процесс и как проведёт его, будет зависеть мера кровавости революционного перехода. Возглавили подонки – это их грех. Наперегонки докладывали американским президентам, что сделали для ослабления Советского Союза и спасения Соединённых штатов. Ведь штаты должны были вот-вот рухнуть. Весь Запад стоял на краю пропасти. И Горбачёв спешил спасти их за счёт ресурсов России.
– Значит, всё бесполезно?
– Нет у нас сейчас лидера, который бы возглавил путь к возрождению. Ни духовного нет, ни политического. Два клана сразились – горбачёвский и ельцинский. Кто бы ни победил, все для России плохо. Как можно идти в бой без командира? Может дивизия воевать без командира?
– Не знаю, – усмехнулся Дмитрий Теремрин, – Дивизией не командовал, а батальон точно не может.
– Не сразу, но всё переломится. Русский народ выдвинет из своих рядов лидера. Он придёт внезапно и спасёт Россию от полного развала и уничтожения. Сейчас у нас как февраль семнадцатого… Промежуточный шаг на пути назад. Помнишь ведь… После февраля пришёл октябрь семнадцатого. Это был шаг вперёд. А сейчас уже установилось двоевластие, только если в семнадцатом были большевики, которые радели за Россию, то теперь обе власти порочны. Они ещё поборются между собой, продолжат перестрелку, словом, поиграют жизнями людей.
– Но может всё же наведут порядок гэкачеписты?
– Ладно, не буду давать прогнозы. Езжай по своим делам, а то опоздаешь. Жалко одно – людей напрасно погубят ради своих политических игр.
От отца Теремрин сразу проехал в редакцию, ну и застал этакую сцену сборов. Удивительно то, что спустя два года и чуть больше месяца, он снова оказался в том же кабинете и тот же приятель стал звать его защищать теперь уже белый дом от Ельцина и его клики.
– Постой, ты ж в прошлый раз меня звал защищать Ельцина.
– А, он предатель, гад.., – ну и далее непечатно.
– Ну так я ж тогда предупреждал, – усмехнулся Теремрин.
Но в тот день Теремрин ещё не знал, что и к его приятелю придёт понимание. Пока был август 1991-го и в эфире стоял треск неимоверный.
Возвращаясь из поездки Теремрин слушал другие сообщения. Автомобильный радиоприёмника доносил визгливо-подобострастные слова комментатора: «Члены «ГКЧП» арестованы», «Демократия восстановлена», «У Белого дома» радостные Москвичи». Средства массовой информации спешили заработать себе дивиденды, изображая преданность будущему режиму.
«Как они попали в США? – машинально подумал Теремрин и тут же вспомнил, что демократические обезьяны униженно зовут Дом правительства Белым Домом на манер исчадия зла, стоящего за океаном, того исчадия, из которого планируются все злобные выпады против России, да и не только против
России, но и против всего мира, хотя против России всё-таки в первую очередь.«А некоторые наши холуи в погонах ещё и Третий дом Министерства обороны звали пентагоном», – подумал он.
Ведь и советское общество действительно серьёзно болело смертельной болезнью американомании и западничества. Причём болезнь эта развивалась давно. Он вспомнил, как однажды знакомый студент предложил приобрести какие-то зарубежные джинсы. Теремрин поинтересовался, для чего они? «Ну как же, – ответил тот, – вы ж в санаторий едете… Будете неотразимы!». «Это из-за джинсов что ли? – с иронией переспросил Теремрин. – Я думал, что мужские достоинства заключаются не в самих джинсах, а в том, что под ними. И сколько же они стоят?». «Ну, для вас – стольник»! «Да нет, спасибо, я как-нибудь в советских за десятку того же, а может и большего успеха добьюсь, чем современные недо- (он вовремя поправился) недомужчинки». Студент даже не обиделся, точнее нет, он обиделся, но лишь на то, что не оценили – «джинсы по дешёвке», с руками не оторвали.
Вспомнилось всё это непрерывное ханжество, выставление напоказ всего заграничного, бахвальство всякими магнитофонами, «видаками» и прочей дрянью, заслоняющей своё – отечественное.
А по радио тараторили о том, как у «белого дома» новоиспеченный революционер лез на танк, чтобы продолжить традицию любителя броневиков. Вспомнилась загадка в «Мурзилке». «Это что за большевик там залез на броневик? Он большую кепку носит, букву «Р» не произносит». И ответ в перевёрнутом виде: «Ленин». Ох уж и досталось тогда редактору «Мурзилки». Закатали в дурдом. И тут же родилась аналогия: «Это что же за мутант там вскарабкался на танк? Кепки он большой не носит, но от страха он поносит!»
А техника уходила из Москвы. Значит, прав был отец, говоря, что всё это провокация, и теперь начнётся расправа над теми, кто поверил в желание Язова и компании вернуть социализм со всеми его ценностями.
«Н-да, это ж нужно было принять за чистую монету такую глупость. Язов – ставленник и подручный первого антисоветчика Яковлева, завербованного, как все говорили, ЦРУ ещё в 50-е годы, будет выступать за то, против чего боролся его патрон?».
На душе было мерзко, мерзко оттого ещё, что ни он, полковник Теремрин, ни его друзья и однокашники не сделали ничего для того, чтобы предотвратить всё это.
Собственно, что они могли сделать? Даже всесильный КГБ и то был отодвинут в сторону, и ходила шутка, что при Горбачёве гораздо опаснее быть чекистом, нежели американским или английским шпионом.
Что вообще могло сделать офицерство, как и обычно разобщённое и не имевшее какого-то единого общественного центра? Видно, сильные мира сего побаивались офицеров. Опасались, как бы офицерство не выступило против них? Но этого никогда бы не случилось. Офицерство воспитывалось в преданности Отечеству, в преданности самой справедливой, как учили, советской власти. Тем более, она в любом случае была справедливее, нежели любая власть денежного мешка, власть бандюг, повсеместно показывающая своё мурло из-за спины так называемых демократических преобразований.
Теремрин подумал о том, что и он в какой-то мере виноват во всём происходящем – как удобно спрятаться за невозможность и бессмысленность участия в событиях. А что он и его поколение сделали, чтобы всего этого не произошло?
Стало совершенно ясно, что их специально разобщали, дробили, не давали создавать никаких общественных организаций, кроме партийных, даже препятствовали организации суворовских и нахимовских клубов и сообществ, разъединяли именно для того, чтобы они не могли организованно выступить вовсе не против существующего строя, а именно за этот строй.