Перевертыш

Никакого топота, а уж тем более гогота ни Пан, ни Успенский, входя в казарму, не производили, но с сонным замечанием Волчка смирились.

— С толком, с чувством, с расстановкой, и даже с пользой для общества, — ответил Успенский. — А ты, Волчок, сегодня Пана не гоняй. Пусть после завтрака пару часов постреляет на меткость, посмотришь, на что он способен с недосыпа и после пьянки, понятно? А потом — спать до вечера, до моего, так сказать, особого распоряжения…

Тут Пан сообразил, почему старший сержант не разрешил ему вытянуться рядышком и подремать минуточек четыреста после бурной ночки со странной мулаткой. И в самом деле, грех было не воспользоваться ситуацией и не проверить, как сбивает ему прицел почти бессонная ночь, выпитые водка и коньяк и кувыркания с девочкой, пусть и приятные, но все-таки утомляющие организм.

— Четвертая рота — подъем! — донесся от входа в спальное помещение хрипловатый голос лейтенанта Веретенникова, их ротного командира, появившегося в батальоне на неделю раньше Пана и тоже считавшегося новичком, хоть и успел лейтенант взводным повоевать на юге Маньчжурии.

— Первый взвод, третий взвод, четвертый взвод!

— Третийй взвод, — подскочил с места Волчок, принимая на себя временное командование, вместо уже задремывающего старшего сержанта Успенского.

— Выходи строиться!!!

— Волчок, — пользуясь моментом, что он не в строю, обратился Пан по-простому, — мне бы «семена» почистить…

— А что — завтракать не будешь? — удивился Волчок, не спеша, но проворно одеваясь. — Ах, да, ты же любовью сыт… Ладно, иди в оружейку, почистись и захвати винтовку, сразу после завтра в развалины пойдем…

— Есть, — отозвался Пан.

*

Острогрудая мулатка Шака, хохоча, как одержимая, бегала голышом по казарме, оглушительно, по-мальчишечьи, свистела и временами высоко подпрыгивала, зависая в воздухе, как наполненный гелием шарик, и взмахивая руками.

Солдаты с испуга попрятались кто куда, забравшись под койки, запершись в оружейке, присев в уголках и стараясь притвориться ветошью. Только Пан спокойно сидел на своей постели и иногда старался уговорить мулатку не хулиганить, когда она вихрем пролетала мимо. Но его тихие, уравновешенные слова никакого воздействия на расшалившуюся ведьмочку не оказывали.

Она уже успела вытащить из углов и из-под коек то ли пятерых, то ли шестерых товарищей Пана и деятельно растормошить их, приводя в беспорядок обмундирование, расстегивая пуговицы, подготавливая к акту любви, а потом бросая со вставшими членами и горящими от возбуждения глазами. Сам же Пан никакой охоты к совокуплению не проявлял, с содроганием вспоминая, во что превращается после этого Шака.

Наконец-то, мулаточка зажала в углу самого молодого и смущенного паренька из всего учебного снайперского взвода, расстегнула на нем штаны и, привстав на колени, усердно взбодрила его орудие французским, уже знакомым Пану, способом. Со стороны это было почему-то очень забавно наблюдать, как надуваются и опадают смуглые щечки старательной мулатки, как искажается сладострастной судорогой полудетское лицо Мишки. Добившись в несколько секунд необходимой ей твердости вожделенного предмета, Шака развернулась задом к пареньку, по-прежнему прижимая его к стенкам казармы, в углу, наклонившись, наделась своим женским естеством на стоячий член и начала раскачиваться взад-вперед, тоненько ухая, томно вздыхая от удовольствия и хищно улыбаясь, посматривая на Пана… «Ух, ты… ух, ты, как здорово… ух, как пробирает… — почему-то чисто по-русски приговаривала мулатка, — ух, еще разок… ух, ух, ух… а ты, Пан… что же ты?.. Пан! Пан, вставай…»

Открыв глаза, Пан не увидел ни старых полуоблезлых коек казармы учебного взвода, ни разбежавшихся по углам своих прежних товарищей, ни уж тем более голой мулатки, зажавшей у стены молоденького Мишку. Рядом с койкой стоял старший сержант Успенский. Он и позвал его: «Пан, вставай!»

Быстро скосив глаза на окно, Пан заметил, что солнышко уже изрядно склонилось к закату, видимо, проспал он не меньше четырех, а то и пяти часов после того, как отбегал с винтовкой по развалинам и отстрелял очень даже удачно, чему и сам, честно говоря, удивился.

— Подымайся, подымайся, герой нашего времени, — подбодрил его Успенский, — солнце еще высоко, а в штабах сейчас самая работа…

«Тяжко-то как к вечеру просыпаться, — подумал Пан, сбрасывая ноги на пол и ища взглядом сапоги. — А вот бы прям сейчас в ночь — и до самого утра…»

Успенский, заметив, как тяжело дается подъем Пану, тактично отошел к окну, и уже оттуда сказал:

— Давай, давай, граф, нас ждут великие дела, а то ведь и эту ночь спать не придется…

— А что за дела-то? — спросил Пан, упаковываясь в штурмкомб и пытаясь сообразить, почему же не придется спать в эту ночь.

— Ну-ну, не прикидывайся беспамятным, — засмеялся Успенский. — Про записку официантки, небось, все помнишь… да и происшествие это в борделе мне покоя не дает…

— А, так ты про особый отдел, — вспомнил Пан. — А где он у нас? Я тут за две недели ни разу не только не видел, не слышал про особистов, только вот вчера, от тебя…

— Хороший у нас особый отдел, раз про него ничего не видно, не слышно, — похвалился Успенский. — Да и нет никакого отдела, только капитан Мишин, но он в комендатуре устроился, туда мы и рванем сейчас…

— Деньги с собой брать? — лукаво осведомился окончательно проснувшийся Пан, сообразив, что идти придется опять в город, а там и до бара с водкой и борделя с девочками недалеко.

— Ишь, как быстро народ к хорошему привыкает, — вздохнул Успенский. — Деньги захвати, но вряд ли сегодня их где потратить придется…

Через пять минут старший сержант вывел Пана по узенькой тропке за казарму, а оттуда — к большущему ангару, похожему на авиационный, неизвестно по какой причине воздвигнутому здесь, на окраине города. В ангаре отдыхали, ремонтировались, обслуживались все средства передвижения батальона: от полутора десятков мотоциклов разведчиков, до не так давно захапанного запасливым вооруженцем среднего танка Т-42-85. Экипаж к танку, правда, все еще подбирали, стараясь всеми правдами и неправдами не засветиться в штабах, но машина уже давно была на ходу и даже укомплектована полным боекомплектом из бронебойных, подкалиберных, разрывных снарядов.

Были тут и германские «цюндапы» с коляской, и отечественные броневички БМ-12, такие капризные в ремонте и неприхотливые на дороге, и прославленные «Пумы», и кое-что из нынешних трофеев, были и новенькие, уже после боев полученные БТР-8, но их в ангаре было всего два, остальные пока еще рычали моторами на пустыре недалеко от развалин, там обкатывалась техника, и отрабатывалось её взаимодействие с пехотой батальона.

— Ну, что, нравится? — подмигнул Успенский, заметив округлившиеся глаза Пана, и посетовал: — Всегда ротному говорил, надо новичкам сначала сюда экскурсии устраивать, а он всё «некогда», да «погоди ты»…

Приметив среди чумазых, в солярке и масле, солдат-механиков, одного не слишком уж занятого делом, то есть не ковыряющегося в движке, или лежащего под броневиком, а присевшего на гусеницу танка покурить, Успенский спросил:

— Воин, а где тут Дед?

Старшина взвода технического обслуживания Ваняев терпеть не мог, когда его называли по фамилии, позволяя это делать только комбату, да и то в строю, но, как на грех, отчеством Александр Мефодьевич был тоже обижен, потому и выбрал себе морскую кличку Дед. И требовал от всех, начиная с начальника штаба и заканчивая последним новичком, что бы его звали только так, а не иначе.