Перикл

— Да, это так, — согласился Гиппократ, уже догадываясь, какую ловушку подготовил для него этот пучеглазый и курносый философ.

— Ты сказал, — продолжил Сократ, — что можешь избавить человека от всех перечисленных мною болезней. Сказал?

— Сказал.

— Стало быть, ты можешь излечить человека от старости. А тот, кто может излечить человека от старости, может, очевидно, избавить его от смерти вообще — сделать вечно молодым и вечно здоровым. Ты можешь это, Гиппократ? Если не можешь, то ты солгал нам, говоря, что перечисленные мною болезни отступают перед твоим врачебным искусством, и, значит, ты плохой лекарь. Если же можешь победить их, то ты бог, потому что тебе по силам подарить человеку вечную жизнь. Когда ты спустишься с Олимпа, Гиппократ, и не Асклепий ли твоё настоящее имя?

— Ах, Сократ, — сказала Аспасия, идя на выручку Гиппократу, — ты смутил своими вопросами нашего дорогого гостя, а мы-то думали, что ты хочешь открыть его нам во всеоружии врачебного искусства. Ты ведь и сам знаешь, что многие болезни излечимы, а старость и смерть неминуемы и что старость — это не болезнь, хоть и сопровождается всякими болячками.

— А из ответов Гиппократа следовало, что старость — всего лишь болезнь, — возразил Аспасии Сократ, — и что он может избавить нас от неё, если говорил правду. Пусть сам ответит.

— Пусть сам ответит, — поддержал Сократа Перикл: кажется, он больше других был доволен тем, что Сократ поставил Гиппократа, этого молодого красавца, который весь вечер только тем и занят, что пялит глаза на Аспасию, в затруднительное положение.

Гиппократ, к радости Аспасии, — она любила Гиппократа, как и всех, кто был в этот вечер в Перикловом саду, — легко вышел из затруднения:

— Я не лгал, но я и не бог, — сказал Гиппократ. — Всё, что создано богами, имеет в этом мире предел. Беспредельно лишь могущество богов. Самим законом творения победам медицины над болезнями и смертью поставлена преграда. Эта преграда — старость и, значит, время жизни. Нет лекарств против времени. Есть лекарства против нарушений природы человека. Мы лечим, содействуя природе, а не вопреки ей. Жизнь коротка — это установление природы, но и не должна быть короче этого установления. Путь постижения искусства врачевания, к сожалению, долог и недоступен каждому человеку. Случайные удачи на этом пути возможны, опыт зачастую бывает обманчивым, а выводы неправомерными. Кто намерен врачевать, должен всецело отдаться постижению искусства врачевания и не может жить другой жизнью, какая предназначена большинству людей. Но и богом асклепиад не станет: Зевс потому и убил молнией Асклепия, что тот пытался оживить мёртвых. Смерть — предел всему, чтобы не загромождать мир старыми творениями, ведь боги творят новые постоянно. Да и Хирона нет в живых — только он знал секрет воскрешения из мёртвых, который открыл Асклепию.

Никто не стал спрашивать Гиппократа, что случилось с кентавром Хироном, сыном Кроноса и Фелиры, наставником Ахилла, Ясона, Феникса и Асклепия, — все знали, что его случайно поразил во время охоты ядовитой стрелой Геракл. Смерть настигает живых не только неизбежно, но и случайно. Случай — это помощник неизбежного, со случаем можно бороться. Асклепиады — борцы со случайным.

Мудрый человек не боится смерти. И всё же жаль умирать: жаль покидать любимых, друзей, жаль оставлять незавершённым дело, расставаться со всем, что дорого и прекрасно на земле. Тем более жаль, что впереди — неведомое: быть может, Ничто, как сон без сновидений, а может быть, и обещанные древними преданиями Острова Блаженных, где обитают великие и прекрасные души, купаясь в блаженстве. А ещё можно предположить, что между Ничто и Островами Блаженных — вечные скитания между отчаянием и надеждами, без жизни, без действия, в одних лишь мечтаниях.

Всех постигнет эта участь — смерть: и великого Перикла, её любимого, её единственного, славу и надежду Афин; и Фидия, создавшего в Олимпии образ Зевса, его величественное изваяние из золота и слоновой кости, которое, говорят, одобрил сам Зевс, уничтожив молнией все инструменты Фидия, когда скульптура была уже готова. Эта печальная участь постигнет и других: великого поэта Софокла, славных мудрецов и наставников Анаксагора, Протагора, летописца мира Геродота, строителей самого прекрасного в Элладе храма Иктина и Калликрата, милого пучеглазого спорщика и друга Сократа.

Перикла убьёт чума, Сократа — яд, Фидий погибнет в тюрьме, Протагор и Анаксагор умрут в изгнании, Иктин похоронит Калликрата и завершит Парфенон, Софокл переживёт многих — Перикла, Фидия, Протагора, Анаксагора, Иктина, Калликрата, Геродота, Полигнота, Продика... Не переживёт лишь Сократа и её, Аспасию.

Ничего этого Аспасия, конечно, не знала и не могла знать, но мысль о неизбежной, поздно или рано, гибели всех была так горька, что глаза её наполнились слезами. Увидев это, Перикл сказал, обращаясь к Гиппократу:

— Ты вверг нас своими словами в печаль, Гиппократ. Конечно, и в начале пути человек думает о его конце, иначе он не отправится в путь. Но, решив однажды идти, не следует останавливаться — ведь возвратиться не удастся. У египтян, Геродот это подтвердит, есть обычай напоминать пирующим о смерти, но лишь с тем, чтобы веселье пирующих было ещё больше. Веселись в час веселья, а печаль не заставит себя ждать. Мы, не сговариваясь, соблюли нынче этот египетский обычай, заговорив о смерти посреди веселья, напомнив друг другу о ней. Но вот уже напомнили — и довольно. Выпьем за радость бодрой и деятельной жизни, где неизбежность смерти не смущает сердце!

— Как ты постигаешь образы богов, Фидий? — спросил Протагор. — Ведь не станешь же ты утверждать, что видел Зевса, Афину, Аполлона и других богов, которых ты изваял? Скажи нам, ты видел кого-нибудь из них?

— Нет, не видел, — ответил Фидий.

— И создал их статуи. Как? Боги, говорят, творцы людей, а тебя называют творцом богов. Не боишься, что боги, услышав это, накажут тебя?

— Протагор, ты задал Фидию уже несколько вопросов, позволив ему ответить лишь на один: видел ли он богов. Фидий ответил, что не видел, и ты остался доволен этим. А если бы он сказал, что видел их? Что тогда сказал бы ты? — спросила Аспасия.

— Я сказал бы, что Фидий говорит неправду, потому что видеть богов невозможно — уже много сотен лет они не спускаются с Олимпа, не являются людям. Стало быть, и статуи Фидия нельзя назвать статуями богов! В лучшем случае, думаю, они изображают натурщиц и натурщиков с добавлением некоторой фантазии самого Фидия. Если это не так, пусть Фидий докажет нам. Боюсь, однако, что это ему не удастся: ведь он уже сказал, что не видел богов. Ты сказал это, Фидий? — В голосе Протагора зазвучали торжествующие ноты.

— Да, я сказал, — шумно вздохнул Фидий: оставить выпад Протагора без ответа он не мог — обвинение было чрезмерным, перечёркивало все его труды, да и саму жизнь, кажется, — а отвечать ему не хотелось: и вина уже было много выпито, и время было позднее. Но не ответить он не мог.

— Теперь я задам тебе несколько вопросов, Протагор, — сказал Фидий, приободрившись и приподнявшись на ложе. — Ответь мне, правда ли то, что Зевс создал людей похожими на богов?

— Говорят, — усмехнулся в ответ Протагор.

— Стало быть, ты согласен. Теперь скажи, всё ли самое главное отражено на лице человека? Не случается ли так, что люди похожи друг на друга лицом, а в жизни совсем разные?

— Случается, — ответил Протагор. — Чаще с близнецами, иногда же бывают двойники. У Ликурга, говорят, был двойник, но совершенно глупый и никчёмный человек.

— Очень хорошо. Значит, не всё отражается на лице. Сила, ум, мужество, доброта, справедливость человека проявляются не в одном лишь выражении лица. Вот ты, например, умён и хорош собой, Протагор, а Сократ тоже умён, но никто не скажет, что он хорош собой.