Перикл

— Я не просто хорош, я совершенен, — сказал Сократ, развеселив всех. — Я смогу это доказать.

— Пусть Протагор и Фидий сначала закончат свой спор, — попросила Сократа Аспасия.

— Пусть. И мне интересно узнать, как будет посрамлён Протагор, — сказал Сократ: он просто не мог не уязвить Протагора, поскольку не соглашался с ним в главном, в том, что есть истина и что есть мнение.

— Продолжай, — предложила Фидию Аспасия, довольная тем, что ей всё ещё удаётся управлять беседой этих в общем-то неуправляемых людей, для которых свобода и убеждение — единственные руководители.

— Теперь скажи мне, Протагор, — продолжил Фидий, — правда ли то, что люди хоть и похожи на богов, но не так совершенны, как боги?

— Разумеется! — хохотнул в ответ Протагор. — Афродитой может быть только Афродита, а все прочие женщины — в лучшем случае лишь жрицы её.

— Значит, у женщин и Афродиты разные степени совершенства?

— Очень разные.

— Но и среди земных женщин есть менее совершенные, скажем, менее прекрасные и более прекрасные, так? — спросил Фидий.

— Так, — ответил Протагор, позёвывая, показывая тем, что Фидий его уже утомил своими вопросами.

— А как ты думаешь, есть предел земному совершенству, земной красоте, силе, уму, мужеству, благородству, могуществу и всем другим добрым качествам? — Зевки Протагора нисколько не смутили Фидия.

— Есть, есть, — махнул рукой Протагор, дескать, получай то, что тебе надо, не жалко. — Предел прозрачности воды — прозрачность воздуха, предел яркости света — яркость солнца. Это школьные истины.

— Хорошо. Тогда в этом же ряду, в продолжение этого ряда: предел совершенства человека — совершенство бога. Не правда ли? — спросил Фидий.

— Да. И что?

— Только то, что бог — есть предел человека, предел его красоты, силы, ума, доброты, могущества и всего другого, о чём мы уже говорили. В моих статуях я добиваюсь предела человеческого совершенства — так получаются изваяния богов. Кстати, если это и не боги, в существовании которых ты сомневаешься, то изобразить предел совершенства человека, его идеал — тоже не так уж плохо, не правда ли?

— Всё-таки выкарабкался, — добродушно рассмеялся Протагор. — Я давно уже заметил, что двое умных людей в споре перебрасывают друг другу победу, как мяч в игре, вот почему эта игра так занимательна. Бог — это предел воображаемого человеческого совершенства. Кажется, ни для людей, ни для богов не обидно. Поздравляю, Фидий. Пусть таким совершенством будет блистать твоя Афина. Но хочу привлечь твоё внимание к совершенству, которое уже воплощено в одной из земных женщин. — Он посмотрел на Аспасию и добавил: — Эта женщина — наша божественная хозяйка. Вспомни, что сказал у Гомера Одиссей об Эвриале: «Ты обладаешь столь совершенной красотой, что сам бог не мог бы быть иным».

Самое плохое, что можно сказать о богах, это то, что их нет, что они не существуют и никогда не существовали, что люди придумали богов по своему невежеству, себе на страх и в утешение и часто видят проявление божественной силы там, где нет ничего, кроме сил природы — сил земли, воды, огня, воздуха и небесных светил, которые тоже суть соединения земли, воды, воздуха и огня. И нет, кажется, ничего страшнее для афинянина, чем услышать это — что богов нет, что боги придуманы, а то, что мы принимаем за богов — лишь силы природы. Правда, сам он иногда так и думает — как Анаксагор, например, или Протагор, или Продик, — но слышать это от других не желает, а услышав, осудит и не простит. Себя простит, потому что в грех неверия он впадает лишь иногда, один, но не хочет, чтобы в этот грех впало всё общество и навсегда — тогда и мораль и законы ничем не будут освящены и, значит, ни для кого не будут обязательными. Боги мудры и всесильны, они освящают мораль общества и законы государства. Только этим общество и государство крепки. Иначе — гибель всего доброго и справедливого.

Совет Пятисот не начинает работу без жертвоприношения богам, ораторы не начинают свою речь на Пниксе без воззвания к богам-покровителям Афин, богами освящены все законы, все договоры, монеты, гири, таблицы мер, в храмах хранится всё богатство государства, суд над всяким злом осуществляется от имени богов, хвала за доброе возносится богам, в их руках свобода, жизнь и смерть афинян. Кто верит в отеческих богов, тот патриот. Эту веру афинянам завещали их предки, и поэтому она верна, надёжна, не нуждается ни в каких иных доказательствах и не подвержена никаким сомнениям философов, которые часто судят не о богах, а о возможности их познания. Философы рассуждают, а боги живут и действуют. С богами жить спокойно, они наказывают нечестивцев, но всегда защищают людей добрых и справедливых. Отнесёшь пирог Асклепию — и выздоровеешь, если болен; сделаешь возлияние Зевсу — и победишь в битве, если ты воин; сплетёшь венок для нимф — и они помогут тебе в твоих житейских делах. Боги — это ставшие таковыми предки народа, услужившие добром народу и верховным богам Олимпа, они трудятся для этого и теперь. Чем больше жертв приносится божеству, тем надёжнее оно защищает жертвователя, становится его должником. Рассуждения философов и поэтов о том, есть ли боги, тешат богов, развращают афинян, колеблют устои государства. Стало быть, философы и поэты не столько вредят богам — против богов все бессильны, — сколько афинянам: развращённые поэтами и философами афиняне отвращают свой взор от богов, не приносят на их алтари жертвенных животных, цветы и плоды земли, нарушают обычаи, меняют привычное течение жизни, накликают бедствия, превращают богов-покровителей в неумолимых врагов.

— В существование богов следует верить, — повторила Аспасия, — потому что это полезно для народа и государства. К тому же мы не можем ни опровергнуть, ни доказать их существования. Одно достоверно: нас терзают сомнения. А раз это так, то вот что должен признать для себя обязательным мудрец: приносить жертвы богам и обращаться к ним с молитвами на всякий случай. Вот такую хорошую молитву на всякий случай придумал для меня Сократ: «Зевс, даруй нам истинные блага, просим ли мы их или нет, и отвращай от нас зло, даже когда мы домогаемся его. Посылай нам то, что ты считаешь хорошим для нас, потому что ты лучше нас знаешь, что для нас полезно и приятно». Молиться же нужно молча.

Весь вечер что-то тревожило Аспасию, душевное беспокойство накатывалось на неё волнами, она не могла понять, что это, пока не заспорили о богах Протагор и Фидий. В какой-то момент она вдруг поняла, что беспокойство её вызвано слишком вольными суждениями её гостей о богах, что тут кроется опасность для всех быть обвинёнными врагами в оскорблении и даже в непризнании отечественных богов. Такое обвинение, как правило, заканчивается изгнанием из Афин — это в лучшем случае, в худшем — смертной казнью. Оскорбление или непризнание отечественных богов приравнивается к предательству Афин, к посягательству на их свободу и безопасность. А если такое обвинение выдвигается против приезжего, метека — чужеземца, то на него ложится ещё и подозрение в злонамеренности, в том, что он заслан в Афины враждебным государством с коварными целями — подрывать изнутри устои афинской государственности. А её гости — едва ли не в большинстве чужеземцы, кроме Сократа, Софокла, Иктина, Калликрата и, конечно, самого Перикла: Фидий — из Олимпии, Протагор — из Абдеры, Продик — с Кеоса, Геродот — из Галикарнаса, Анаксагор — из Клазомен, Гиппократ — из Коса, Полигнот — с Фасоса, правда, за свои услуги он получил афинское гражданство, законность которого после известного указа Перикла о гражданстве сомнительна; да и сама она, Аспасия, — милетянка. Ах, какой заговор тут можно обнаружить против Афин — и даже против Перикла, — если только захотеть, если только Фукидиду придёт это в голову, если найдётся, лживый доносчик — все доносчики лживы — или лживый обвинитель.

Вот из чего возникла тревога в душе Аспасии и не отпускала её весь вечер, вернее, всю ночь — ведь пировала она с гостями до рассвета, как в прежние времена.

Утро, как обычно в это время года, было тихое, с росой, сверкающей драгоценными камнями на листьях деревьев, на цветах и траве, с пением птиц — особенно старались бесстрашные овсянки и важные, солнцелюбивые скворцы. И ни одного облака, чистая бирюза, только над Гиметтой повисла лента тумана, оранжевая и розовая в лучах юного солнца.

Гости разошлись на рассвете, теперь светало рано — дневной час был почти вдвое длиннее ночного и на столько же день длиннее ночи. Так что у Аспасии и Перикла после ухода гостей ещё осталось время для сна, а вернее, для любовных ласк — Перикл так любил Аспасию, что не мог уснуть рядом с ней, всё обнимал и целовал её, пока она не уходила. Он и теперь, после бурных и страстных минут любовной близости, не спал, был нежен с нею, гладил и целовал её руки, плечи, груди, она отвечала ему тем же, шепча слова, предназначенные только для него, единственного, любимого, желанного, нежного, сладкого, неуёмного, страстного.