Период распада

Миша вышел проводить Юлю, довёл до машины, поцеловал и помахал Игорю и Юлиной маме. Юля обрадовалась, увидев маму, уже предвкушала, как по дороге расскажет ей всё. Но мама заговорила первая, как только они снова выехали на трассу и машина загудела мерно по асфальту:

– Тётя Миши – это та, что с короткой рыжей стрижкой?

– Да, а ты откуда знаешь? – удивилась Юля.

– Какая-то женщина из того дома, откуда вы вышли, всё разглядывала нашу машину. Я так и подумала, что это она, – ответила Ольга и добавила: – Смотрела как-то зло, будто была чем-то недовольна. Что вы там натворили?

Юля озадаченно посмотрела на маму:

– Да ничего. Мне казалось, мы отлично посидели.

8

Девятнадцатилетняя Ольга не видела себя в роли матери, но жизни было на это наплевать. Неделю назад она сходила к гинекологу и узнала, что её задержка – совсем не задержка. С тех пор она не жила, а только смотрела, как живут другие, скользила призраком по дому и по району своему, Сортировке, где стоял их одноэтажный барак. Ещё год учиться: ну и куда теперь со всем этим? Ольга слишком много терпела, чтобы всё пошло прахом.

Она уже училась на банковского работника в Орле. Каждое воскресенье шесть часов тряслась в автобусе по разбитой дороге. В будни до вечера просиживала в холодной библиотеке, так как в общаге находиться было невозможно.

Её соседкой была деваха откуда-то из-под Орла, с неизменной жвачкой за щекой и с претензией к миру. И вроде бы ничего, таких и в Сортировке хватало, но ведь с ней ещё проживал её парень. По утрам, когда соседка крутила волосы на плойку, он лапал её и противно мурчал, а потом ещё вся комната превращалась в лабораторию для химопытов: соседка забрызгивала лаком свои букли, и у Ольги начинало до слёз чесаться в горле.

Правилами женской общаги сожительство с мужчиной, конечно же, было запрещено, и парня гоняли, когда замечали, но чаще ему удавалось улизнуть от вахтёрши. Сама же Ольга его не сдавала, хоть и много раз хотела. Только однажды она так расхрабрилась, что спросила у соседки, не они ли оставили ложку в её варенье, на что та цокнула и адресовала вопрос этому своему, и они начали смеяться. «Ты за кого нас принимаешь?» – говорила соседка сквозь смех. Ольга почти расплакалась от их насмешки и после этого как-то собралась и твёрдо решила молча дотерпеть до конца учёбы, всё равно последний курс.

Ольга умела терпеть. Она терпела многое в своей жизни: учёбу в Орле ради перспективной работы, мужа ради мести бывшему. А теперь ещё надо будет терпеть и огромный живот? Пелёнки-распашонки? Нет, на это сил уже не было.

Ольга детей любила, только конкретно этого своего – нет. С детства она хотела стать учителем и с удовольствием возилась с детьми во дворе. Но жизнь не для удовольствий, пора было повзрослеть и начинать бороться за своё место под солнцем. Так, как боролись её мама и бабушка. Отец напивался и избивал мать, прямо при детях, но мать умела терпеть. А если уж смогла она…

После пьяной смерти отца наконец-то зажили спокойно. Наталья Андреевна вышла в котельную на две смены, и деньги, хоть и меньшие, чем при отце, водителе междугороднего автобуса, но водились. Ольга видела, что мама счастлива оттого, что девочки не нуждаются, но замечала и трясущиеся руки, и долгий стеклянный взгляд в окно. Она была готова на многое, лишь бы всё, что делала мама, оказалось не зря.

Поэтому Ольга отложила до лучших времён идею о педагогическом и зацепилась за поступление в банковский колледж в Орле. Весной к ним как раз приехали из приёмной комиссии, рассказывали про вступительные испытания и возможности прямого трудоустройства в «Сбербанк» после окончания. За лето Ольга с матерью съездили в колледж раза три-четыре, и счастью Натальи Андреевны не было предела, когда она в конце лета обнаружила Ольгу в списках.

Куда-то устроиться с маленьким ребёнком будет сложно. Не было бы у её мамы двоих детей, стала бы она жить с отцом? Нет, ушла бы. Значит, всё из-за них с сестрой, хоть мама никогда в этом не признается.

Ольга вообще слышала, что в таких случаях можно сделать аборт. Подслушивала маминых подруг. Даже на ночь в больнице не оставались, всё очень быстро. Девчонки в колледже тоже болтали, что можно и таблеткой, выпила и в туалет сходила. Только бы не узнала мама, думала Ольга, она бы не пережила. Она ведь всю жизнь вокруг детей выстроила, дети – всё, что ей важно, она жила для них с сестрой.

Кажется, и свадьбе её с Вадимом мама была рада только потому, что после этого можно было ожидать внуков. Юный возраст Ольги и Вадима— девятнадцать и восемнадцать не смущал Наталью Андреевну совсем. Она и сама родила первого в двадцать.

Но Ольга своему браку с Вадимом долгих лет жизни не желала: теплилась в душе робкая надежда, что когда бывший парень вернётся из армии, то сразу осознает, кого потерял, и они снова будут вместе. Он закидает её извинениями за то, что не писал, или что ещё важнее – писал не ей, а она сразу разведётся с мужем и выйдет замуж снова, теперь уже по-настоящему. Надо только устранить одно недоразумение – эту беременность.

Поэтому тогда, в октябре восемьдесят девятого года, собираясь на пары, она закинула в сумку все документы, которые у неё были: справку о беременности, выданную в поликлинике по месту жительства, где она постеснялась спросить про аборт, и паспорт. Посмотрела в зеркало и подумала, что едва ли можно предположить по её внешности отличницы-заучки, за чем она идёт в поликлинику.

Щипаное тёмно-русое каре. Глаза словно прячутся за младенчески пухлыми щеками. Ольга нарочно не красится, чтобы не ловить косые взгляды преподавателей, и от этого её глаз будто бы вовсе нет. Из шкафа, где висели мастерки соседки и её парня (они даже в мороз их носили, надевая на свитер), Ольга сняла свою удлиненную куртку на пуху, надела на свитер с горлом, горло расправила, вытащив наружу, и затужила куртку в талии.

Вышла из общаги и свернула во дворы. Там, в паре метров, находилась поликлиника, про которую ей подсказали одногруппницы. В регистратуре её долго не замечали. Женщины-тумбы в белых халатах, надетых поверх свитеров, деловито сновали между шкафчиками, из которых торчали корешки грязно-бежевых «дел», и иногда стукались животами и грудями. Ольга с удивлением обнаружила, что нельзя вот так взять и пойти к врачу. Надо как-то прикрепиться, а как, в регистратуре не говорили, словно назло.

До девятнадцати лет Ольга дожила, зная про поликлиники и больницы очень мало. Наталья Андреевна лечила детей сама: содой, ромашкой, молоком с барсучьим жиром и шерстяным платком, перетянутым до затруднённого дыхания через всю грудную клетку. А болели Ольга с сестрой часто. За ночь из их барака уходило всякое тепло, даром, что топили вечером, по утрам всё равно просыпались в сырой холод. Когда мама работала в ночь, она, конечно, успевала протопить печь ещё раз с утра, но в другие дни Ольга с сестрой справлялись как-то сами.

Ольга металась вдоль регистрационной стойки, пытаясь задать важным регистраторшам вопрос про прикрепление, но вот уже несколько раз была перебита уверенными и даже угрожающими речами полноправных посетителей, у которых такое прикрепление уже было. В конце концов ей всё же кинули серую бумажку, и после заполнения выдали, как награду, талон к врачу.

Через два часа, дождавшись своей очереди, Ольга робко заглянула в кабинет. Там, за столом, сидела врач в белом халате, надетом, как и у женщин в регистратуре, на свитер. Из-под белого колпака лезли баклажановые перья прилипших к широкой шее волос. Она беззвучно шевелила губами и писала под свою же диктовку в желтостраничную книгу.