Пернатый оберег

— Об ослах ты правильно упоминаешь! — не утерпел, чтобы не подколоть оппонента, Эрот.

— Так кто здесь идиот в современном понимании этого слова, которое ты, Эрот, хочешь нам навязать? — не поддался на подкинутую хитрым богом отвлекающую от главной темы подковырку Глеб. — Тот, кто подает команду изготавливать пожаротушительные устройства, когда горящая крыша уже падает ему на голову, а сам с тремястами героями, не имея, естественно, этих устройств, бросается тушить пожар голыми руками, геройски при этом погибая? У кого повернется язык назвать погибшего героя идиотом?! Да такого святотатца народ просто разорвет в клочки, а клочки разметает по закоулочкам! Да и Ионида, который в опасное для Спарты время слинял с семьей и всем добром в безопасные Афины, а после триумфальной гибели Леонида и его трехсот сподвижников и отступления устрашенных их мужеством персов благополучно вернулся в Спарту, был там принят с почетом и потом постоянно выступал на форуме (телевидения тогда не было) с гуманистическо-патриотическими заявлениями, тоже дураком не назовешь! Поэтому употребление слова «идиот» в нынешнем его понимании ни к кому здесь не применимо, а в вашем древнегреческом смысле, означающем примерного семьянина, звучит комплиментом.

Глеб не успел закончить свою отповедь Эроту, как того на авансцене Олимпа сменил новый исполнитель жанровых олимпийских песен, выглядевший гораздо представительней и солидней двух предыдущих. Это был третий и последний участник божественного трио — бог семьи и законного брака Гименей. Степенный бог обрядился в хитон экономного серого цвета, чтобы не так часто его приходилось стирать, а из музыкальных инструментов предпочел взять гусли.

— О, благонамеренный молодой человек с похвальными матримониальными намерениями, — обратился Гименей к Глебу. — Перед свиданием с законной невестой, или, выражаясь современнее, невестой в законе, усвой мое очередное поучение, на этот раз в вокальной форме, — и заиграл на гуслях и запел, да так трогательно: «Всего важней кошель семейный, другое с прочим — трын-трава! Спешите в загс, чтоб счастье в браке построить после с помощью бабла…»

— Такой положительный бог, хранитель семейных ценностей, а употребляете сленговую лексику, — осудил Панов Гименея. — «С помощью бабла» — так говорят только новые русские, от которых не только Россию, а уже весь мир тошнит!

— Неужели я так вульгарно выразился? — испугался Гименей. — Это я просто оговорился, то есть опелся. Вот у меня даже записано, — бог семьи и брака стал суетливо копаться в каких-то бумажках, — вот, не «с помощью бабла», а «люби меня, как я тебя»!

— Это совсем другое дело, такой вариант я приветствую!

— А знаете, кто виноват в моей опевке? — Гименей обличающе указал на теснившихся в углу олимпийской сцены Амура и Эрота. — Это все они, разрушители нравственных устоев общества! Если даже я, известный защитник морали, не устоял, представляете, как разрушительно они влияют на неопытную молодежь! Цензуры на них нет!

— Амура вы приложили зря, — заступился Глеб за легкокрылого бога. — Моральных устоев он не укрепляет, это правда, но зато их и не разрушает. Он просто порхает между этими устоями, как птичка. Даже в песне поется: «У любви, как у пташки, крылья, попробуй ее поймать».

— Вот именно, попробуй… Потому что он попорхал — и на Олимп спрятался. А у самого гражданских жен по белу свету, как… Сказал бы сколько, да боюсь, кое-кто опять станет обвинять меня в использовании сленговой лексики!

— Ну и что? — стоял на своем Глеб, — по сравнению с «любовницей» и даже «сожительницей» «гражданская жена» — это звучат гордо!

— Дерзаешь спорить с олимпийским небожителем, а сам в отсутствие склероза забываешь об элементарном, а вместе с тем краеугольном и основополагающем законе бытия, утверждающем диалектическую неизбежность перехода идеального в материальное и обратно, — ехидно усмехнулся Гименей.

— Этот умник собирается красавицу-княжну привести в свою полицейскую общагу! Очень ей там понравится! — добавил ехидства Эрот, уязвленный тем, что Глеб не заступился за него перед Гименеем, как за Амура.

— Там нет даже перины пуховой и одеяла атласного! На что станешь укладывать прекрасную баронессу? На расплющенный, как блин, ватный матрас? — с таким видом, что, мол, Глеб мне друг, но истина дороже, врезал Панову промеж глаз правдой-маткой Амур.

«Вот они, олимпийские небожители, — подумал Глеб, — грызутся между собой, как собаки, а против простых смертных выступают единым фонтом! И чего только не придумают!»

— Нет у меня никаких знакомых княжон, тем более — баронесс! И в будущем не предвидится! — уличил он богов в подтасовке фактов.

— Не зарекайся! — хором уверили его небожители.

— И я как раз забочусь о благосостоянии своей будущей избранницы, потому не буду сворачивать в Малинскую, а последую за Додиком. Если мне удастся найти похищенного Дэна, Никандров заплатит премиальные, а я куплю себе комнату в коммуналке! Это первый и уникальный случай в моей полицейской практике, когда выполнение служебного долга сочетается с немалой для меня материальной выгодой. Разве можно упустить такой шанс улучшить жилищные условия для моей будущей милой женушки? Это же как в песне поется про дом с лебедями на пруду, «куда тебя я приведу». В смысле, конечно, приведу не в пруд к лебедям, а в дом у пруда.

— У него от предстоящей счастливой возможности вступить в законней брак даже язык стал заплетаться, — одобрительно заметил Гименей. — В смысле, стал заплетаться от радости, — еще уточнил он, подозрительно глянув на Амура и Эрота.

— Мало ли от чего у смертного начинает заплетаться язык перед регистрацией законного брака, — загадочно высказались боги — конкуренты Гименея. — Но опекаемому нами Глебиусу д’Ал де Ла Панини такая напасть пока не грозит. А о комнате в коммуналке что можно сказать? Это, конечно, не Парфенон! Но все же лучше общаги! — и боги благословили Глеба Панова на выполнение его служебного долга, разумеется, в сочетании с улучшением жилищных условий и повышением материального благосостояния.

Затем боги сели на белоснежное облако, сделали Глебу ручками и вознеслась к вершине Олимпа. А на опустевшей сцене вдруг материализовался издавна и весьма успешно подвизавшийся вблизи Олимпа и потому хорошо знакомый Глебу по телеку проповедник толерантности. В руках телелюбимец держал наподобие скрипки стойку с микрофоном, а смычком ему служил учебник психологии для вузов. Невидимый конферансье объявил:

— В сопровождении скрипки без оркестра господин Имярек исполнит назидательную кантату во славу толерантности.

«Понятно, почему проповедник назвался Имяреком, — подумал Глеб, — ведь по фамилии в некоторых случаях можно определить национальность артиста, а это уже противоречит принципам толерантности».

Скрипач между тем ударил смычком по струнам, то есть учебником психологии по стойке микрофона, и запел строгим, но мягким преподавательским голосом:

— Толерантность — это и лунный свет, и заря! Толерантность — тебя либералы придумали не зря! В толерантность — через взрывов грохот и пожарищ дым! Оставайся толерантным — будешь вечно гуманным!

— Меня как раз агитировать не надо, я и так за толерантность, только без взрывов и пожарищ, — сообщил исполнителю кантаты Глеб.

Внезапно над головой сочинителя кантат и ораторий появилось облачко, которое благонамеренный ветерок препровождал в сторону Олимпа. Прервав свою речь на полуслове, проповедник толерантности резво припустился за уплывающим облачком следом, догнал, подпрыгнул и попытался ухватиться за облачную субстанцию, но неудачно: сорвался и шлепнулся на грешную землю. Однако неудачливый прыгун не пал духом, резво вскочил на ноги и опрометью помчался вслед за удаляющимся средством небесного передвижения.