Перстень Люцифера
Шрифт:
Ибо будут оспаривать люди что есть Добро.
Множество религий будут порождать, чтобы Зло творимое ими, за Добро
принимать. Чтобы удобнее со Злом в сердце своем примириться.
И будут выдавать Зло за необходимость.
И воскорбит Господь.
И собственного сына пошлет во искупление грехов человеческих.
И предадут его люди. И распнут его..."
Двери сами раскрылись, и без стука вошли Самовольный Домовой, бабушка Задрипина и Клопулина.
Глава тринадцатая
Гадкий Мальчик. Снулик. Поэт Охапкин. Ворон Яков. Электрик Петров и стихи
– ...Им всем хорошо. Они сидят
Так ворчал Гадкий Мальчик, пробираясь по чердаку. Он, конечно, как всегда лукавил, в темноте он видел все прекрасно. Видел он и существо, которое сидело в углу на старом сундуке. С большими оттопыренными ушами и большущими глазами, прикрытыми веками с очень длинными ресницами. Существо сидело, свесив ножки. Оно дремало, посапывая носиком. При этом у него пошевеливались уши.
– Ты - Снулик?
– спросил Гадкий Мальчик, покашляв.
Существо открыло глаза и сказало, помаргивая:
– Я Снулик, А ты кто? И откуда ты знаешь, как меня зовут?
– Гадкий Мальчик, - представился гость.
– Я знаю, извини, - вздохнул и потупился Снулик.
– Что ты знаешь и за что тебя извинять?
– удивился Гадкий Мальчик.
– Я знаю, что я - гадкий мальчик, потому что я не поздоровался
– Я тебя совсем даже не ругал! Это меня так зовут: Гадкий Мальчик. Это Рыжая Женька так меня назвала, за то, что я кусаюсь и не всегда слушаюсь. Она помочь просила. Мышатник затеял какую - то Большую Гадость, надо ему помешать. Женька собирает всех на помощь.
– Я сейчас, я мигом, - Засуетился Снулик.
– Успеешь, не суетись. Вместе пойдем, только я сейчас ворона Якова кликну.
Гадкий Мальчик вскарабкался на подоконник низкого чердачного окна и стал высматривать ворона. Тот сидел в гнезде на дереве и спал, засунув голову под крыло.
Гадкий Мальчик крикнул - никакого ответа. Посвистел. Ворон даже не пошевелился. Гадкий Мальчик перевесился, насколько сумел, заложил в рот пальцы и свистнул. Изо всех сил. При этом сил у него оказалось так много, что пальцы выдуло изо рта, а сам он перевалился через низкий подоконник, и полетел вниз.
Шлепнувшись об асфальт, он несколько раз подпрыгнул, потом остановился, покачиваясь с боку на бок...
– Ой-ей-ей...
Вот и все, что он смог сказать, глядя на чердачное окно, из которого он сам себя "высвистел" минутой раньше. И поплелся он на непослушных ножках, чтобы заново начать свое восхождение по ненавистным лестницам, проклиная все на свете Перстни и всех на свете Мышатников.
Он перевалился через ступеньку второго этажа, чтобы начать восхождение на Голгофу, на третий этаж, но тут распахнулась дверь, и на площадку вышел поэт Охапкин, он же Сентенций. Сперва он даже не обратил внимания на Гадкого Мальчика, подбирая рифму:
– Когда я родился, я бос был и гол... Так, так... Бос был и гол. Глагол? А при чем тут глагол? Может - кол?! Фу, гадость какая!
Он споткнулся об Гадкого Мальчика. Остановился на нем ничего не видящим, поэтическим взором, затуманенным поиском рифмы. И тут его, на беду многострадального Гадкого Мальчика, осенило:
– Гоооол!
– заорал поэт дурным голосом от избытка поэтических чувств, и пнул от этого избытка изо всех богатырских сил лежащий на
Единственное, что было в этом терпимое, так это то, что пнул он его вверх, и шлепнулся Гадкий Мальчик на площадку пятого этажа, минуя третий и четвертый.
– Сволочь ты, а не поэт! И рифмы у тебя дурацкие! И шутки у тебя дурацкие!!!
– проорал Гадкий Мальчик, не выдержав.
Охапкин недоуменно повертел головой, решил, что это выходки Реставратора Летописей, и пошел в комнату, записывать рифму.
Гадкий Мальчик входил на чердак, столкнувшись со Снуликом.
– Ты в порядке?
– спросил заботливый Снулик.
– Я хотел уже за тобой вниз бежать. Летучих Мышей я уже отправил к Женьке.
Гадкий Мальчик одобрительно покивал головой и обреченно отправился к окошку, через которое покинул чердак. На этот раз он свистел, не высовываясь из окна. После нескольких попыток ворон все-таки услышал. Он встрепенулся и зорко огляделся по сторонам:
– Ну, ты чего рассвистелся?
– недовольно спросил он у Гадкого Мальчика.
– Ты чего это вот-то, с этим вот-то, рассвистелся тут? Ты здесь того, этого, не очень чтобы того, чтоб у меня тут. Понял?
Сурово отчитал его ворон Яков.
Гадкий Мальчик хотел сказать Якову, кого он ему напоминает, но потом подумал, что это может не порадовать старика-ворона, и рассказал только что происходит, и что его ждет Женька. Ворон поднялся над деревом, трижды каркнул, прилетели семь воронят и вместе с Яковом улетели к Женьке.
Гадкий Мальчик огляделся: Снулика тоже не было, наверное, поспешил к Женьке, не дожидаясь его. Решив тоже поспешить, Гадкий Мальчик покатился к выходу, где навстречу ему вошел на чердак электрик Петров, с мотком провода на плече.
Электрики - они такие. Им надо - они и приходят. Он вошел, напевая:
Я спросил электрика Петрова!
– Ты зачем надел на шею провод?
Но Петров уже не отзывался,
только тихо в воздухе качался.
И тут заметил он, что ему прямо под ноги, прямо под удар, катится мяч. Как мог устоять бывший форвард дворовой команды?! Ну, конечно же, он пнул! Хорошо, что не в окошко, а вниз по лестнице. Гадкий Мальчик просвистел сверху донизу, опять отскакивая от стен, и шлепая по ступеням...
Запас терпения кончается и у Гадких Мальчиков. Снизу электрик Петров услышал такое, что у него даже кепка покраснела. Он покачал головой, и скрылся в темноте чердака, оставив слова:
– Без матери, поди, рос, мячик ентот. Матерной бы ласки ему...
Гадкий Мальчик, хотя и получил очередной пинок, но Женькино задание выполнил с честью.
А Охапкин записал рифму, и слеза упала на восклицательный знак. Он подошел с просветленным лицом к портрету, который висел над зеркалом.
На портрете был изображен Александр Сергеевич Пушкин, борющийся с Самодержавием.
Пушкин был изображен в цилиндре, белых перчатках, весь при параде, а Самодержавие изображала фигура в какой-то шкуре, и с безобразно голым и столь же безобразно волосатым задом. Почему-то ярко-красным.
Портрет этот подарил Охапкину его друг-художник Кротин, который, как говорил о нем Реставратор Летописей: "жил, творил и вытворял".
Охапкин, постояв у портрета, перевел свой взгляд на зеркало. Посмотрел в него просветленным взором и сказал:
– Ай, да Охапкин! Ай, да сукин сын!