Перстень Парацельса

И удивлённо замерла, прислушиваясь к новым ощущениям. К силе, что мягко просилась наружу. К возможностям, которые она только-только начала познавать.

К себе новой.

К себе сильной.

«Я становлюсь другой!»

Карина спрыгнула на балкон и неожиданно почувствовала усталость: эксперимент на перилах стал последней каплей, необходимой точкой, которую следовало поставить в длинном сегодня. Она обязательно превратится в многоточие, но не сейчас.

Девушка улыбнулась, бесшумно вернулась в комнату, разделась, повалилась на кровать и мгновенно уснула.

* * *

– К дому я больше не приближался, магию исключил, использовал направленные микрофоны и фотоаппарат с длинным объективом, – доложил Мустафа.

– Уверен, что Бранделиус тебя не заметил? – После случая с мухой Авдотий сильно осторожничал, но от слежки за подозрительным москвичом не отказался.

– Не должен был, – твёрдо ответил иллюминат. – Он не пользуется магией, видимо, боится привлечь к дому внимание. И электронные гаджеты ему вряд ли помогли: я был далеко и хорошо замаскирован.

– Та-ак… – Меркель потёр руки. – Тогда рассказывай, что узнал?

– Приезжали те же люди, что в прошлый раз. Шестеро: четверо мужиков и две девушки. В доме пробыли около четырёх часов, потом разъехались.

– На улице ничего не обсуждали?

– Несколько раз упоминали, что станут другими, прикоснутся к неведомому… – Джафаров поморщился, вспоминая, после чего закончил: – У меня всё записано – посмотришь.

– Что он, секту, что ли, лепит? – удивился шаман.

– Не похоже. – Мустафа не понял, что вопрос риторический, и ответил всерьёз: – Люди выходили очень довольные, на эмоциональном подъёме…

– Ну, точно – секта.

– Не похоже, – повторил Мустафа.

– Да почему?

– Как бы сказать… – Джафаров потёр пальцы правой руки. – Чувствовалось, что они свободные, понимаешь? Раскрепощённые и свободные. И с Бранделиусом они ведут себя с уважением, но не как с богом. – Лёгкая усмешка. – Некоторые твои клиенты больше смахивают на сектантов.

– Давай не будем о бизнесе, – предложил Меркель. – Ты определил посетителей?

– Сфотографировал и пробил изображения по базам, – подтвердил Мустафа. Магия открывала ему двери во многие информационные хранилища, причём, как правило, таким образом, что хозяева хранилищ ничего об этом не знали. – Есть имена и адреса.

– Что за люди?

– Разные… Но все законопослушные, не привлекавшие внимания полиции или ФСБ.

– Может, он им устраивает оргии? – Авдотий не знал, что и думать. – Лёгкое магическое воздействие гарантирует незабываемые ощущения… Прецеденты были.

– Тогда бы среди его клиентов была золотая молодёжь, – качнул головой Мустафа. – А не нищая студентка или музыкант-неудачник.

– Тоже верно… – Белорус вскочил на ноги. – Но чем, Спящий его покарай за такую скрытность, чем они там занимаются? Чем?

Ради ответа на этот вопрос они и затеяли слежку, но Меркелю хотелось получить всё и сразу, а если не сразу, то как можно скорее, вот он и дёргался.

– Что сказал эрлиец?

Встречу с подданным Тёмного Двора иллюминат пропустил и теперь хотел войти в курс дела.

– К сожалению, ничего не сказал, – мрачно ответил шаман. Упоминание Петриуса его не обрадовало. – Он больше требовал.

– Адрес Бранделиуса?

– Ага.

– Дал?

– Разумеется.

– Мы знали, что он этого захочет, – тонко улыбнулся Джафаров. – Жаль, что ты не сумел его разговорить и выудить хоть что-нибудь.

– Я узнал главное, – самодовольно ответил Меркель. – Брат Петриус занимается частным расследованием и скрывает происходящее от Тёмного Двора. То есть мы можем совершенно спокойно участвовать в игре.

– Как ты это понял? – Иллюминат знал, что его друг умеет вести переговоры и слышать невысказанное, но, как правило, просил объяснить выводы.

– Петриус не угрожал навами, не прикрывался навами, и с ним не приехал ни один нав, – перечислил свои резоны шаман. – Всё вместе означает, что эрлиец работает на себя.

– У него должен быть телохранитель.

– Наверняка есть, и наверняка кто-нибудь крутой, – кивнул Авдотий. – Но здесь он не появлялся.

– Умно, – уныло протянул Мустафа. Подданные Тёмного Двора умели заботиться о своей безопасности и при отсутствии навов нанимали таких ребят, встреча с которыми с девяностопроцентной вероятностью заканчивалась похоронами.

Меркель понял причину охватившей компаньона печали и уверенно произнёс:

– Но ведь мы и сами не лыком шиты, ведь так?

– Так, – без особой радости подтвердил Джафаров.

– Уфа – наш город. – Глаза белоруса вспыхнули. – И мы имеем право знать, что здесь происходит, чтобы не допустить нарушения режима секретности.

– Всё так, но лучше бы нам при этом остаться в живых…

– Останемся, – пообещал Авдотий. – Куда мы денемся?

* * *

Марат давно привык думать о себе как об особенном, можно даже сказать, избранном человеке, способном видеть невидимое. И не только видеть, но и передавать его другим… Но не словами – музыкой.

И совершенно не грустил от того, что его рассказы не понимают, а музыку отвергают – ведь не всем дано услышать Избранного. Он усмехался, вспоминая известное изречение о том, что гениальность и помешательство всегда бродят рядом, и стоически воспринимал критику своих странных произведений: десяток сонат, целая связка пьес и настоящая симфония, правда, незаконченная…

А впрочем, помешательство, сумасшествие, шизофрения… это всё не те слова. Это жалкие попытки обозначить то, что рядовой разум постичь не в силах, блуждая по самой поверхности и не умея заглянуть вглубь. И здесь, на поверхности, этот рядовой разум, ясное дело, видит тех, кто, не справившись с призраками, потерял себя и приобрёл клеймо психа. Но они и вправду дураки, раз подставились так. А умные…

Умные молчат.

Стало быть, сумасшедший – не тот, кого посещают видения, а тот, кто горланит об этом вслух.

Видения! Да, Марат мог бы рассказать о них столько, что хватило бы на собрание сочинений, да некому… И он молчал.

Хотя иногда это было невероятно трудно.

Когда он играл свою партию в какой-нибудь опере, и голоса певцов, и музыка, и его собственные цветные мыслеобразы сливались воедино, в чудную гармонию, и полный зал, затаив дыхание, смотрел на сцену – вот тогда Марат ощущал, как его обволакивает мягкий живой полумрак, в котором исчезают зрители, артисты, зал, голоса… а музыка остаётся, но совсем не та, что играет оркестр. Звучало нечто странное, неизъяснимо притягательное и тревожное, и скрипач всей душой чувствовал, что эта полутьма существует не сама по себе, а как порог, через который нужно перешагнуть, чтобы открылось новое поле бытия. Ему казалось: вот в этом мягком тумане крадётся кто-то – он не видел, не слышал их, не знал, люди это или не люди… но был уверен, что эти бесшумные сущности, они оттуда, из-за порога. Он с замиранием сердца ждал их, но они так ни разу и не пожелали выйти из серой зоны.