Первая любовь

Внезапно Скардель сказал изменившимся голосом:

— Помните ту ночь, Хюго, когда мы с вами говорили о правах и обязанностях, налагаемых дружбой. Я мог тогда назвать этим словом связывавшие нас отношения, но боюсь, что не могу этого сделать теперь. — Он протянул руку, и Гревиль пожал ее.

Скардель продолжал:

— Я ценю вашу дружбу выше всего на свете, Хюго. Вы всегда тепло относились ко мне, и я у вас в неоплатном долгу. С вашей помощью я начал свою карьеру, а вы знаете, как важно во всяком деле начало. Я… я хочу просить вас, Хюго, что бы вы, если вам когда-нибудь понадобится помощь, обратились ко мне.

Гревиль улыбнулся и отвечал:

— Разве я не обратился к вам?

— По делу, — возразил Скардель.

— О, нет, я мог бы написать вам обо всем, но мне хотелось видеть вас. Исполнение моего желания зависит в большой степени от вас, Алек. Но я знаю, вы будете защищать мои интересы, как свои собственные. И мне приятно это сознание, так как, благодаря ему, я приобретаю уверенность, что просьба моя будет выполнена.

Полчаса спустя, идя домой, Скардель спрашивал себя:

«Что он подразумевал, говоря о защите его интересов? Или у меня просто разыгралось воображение и не стоит искать скрытый смысл в его словах?»

Он жил на Авеню-Род и решил пойти домой пешком через Берклей-Сквер. Скардель не порицал Хюго за изменения, которые тот хотел внести в завещание, но находил, что они бросят тень на жизнь Гревиля и обнажат те ее стороны, которые следовало скрыть.

Он тихо вошел в свою квартиру, но нежный голос тотчас же окликнул его.

— Это вы, дорогой. И, вероятно, очень устали?

— Виновен по обеим статьям, — ответил Скардель и прошел в комнату своей жены.

XIII

«Хюго тоже решил приехать в Каус», прочитала Лайла и нахмурилась. Это было похоже на Хюго — неожиданно появиться и испортить настроение у всей веселой компании. У нее в имении гостила публика, которая ему, несомненно, не понравится. Здесь была ее мать Пышка, привезшая с собой двух молодых людей, явно южно-американского происхождения. Их главные достоинства заключались в умении пить, не пьянея, и танцевать сложные модные танцы, что они и проделывали каждую ночь.

Хюго, несомненно, не понравятся Билли и Педро, так же, как и появление у них в доме Пышки. Тот факт, что Валери уехала гостить к Косгревам, желая избежать их общества, также не склонит его к примирению.

— Почему он не сказал с самого начала о том, что хочет приехать? — злилась Лайла.

Она отправилась встречать Хюго. Первым его вопросом было:

— Где Валери?

Объяснение было неминуемо.

Обед прошел натянуто, и заявление Хюго о том, что он поедет кататься на лодке, было встречено с вежливыми сожалениями и тайным восторгом.

Прежде всего он направился в тот большой помещичий дом, где гостила Валери. Она обрадовалась, увидя его:

— О, Хюго, вы ангел! Заходите и потанцуйте со мной. Вы должны исполнить мою просьбу.

Они начали танцевать и Хюго упомянул в разговоре о своем желании покататься на лодке.

— Мне хочется немного поупражняться. Гребля — хороший спорт.

Вскоре он ушел, а Валери продолжала танцевать с Тревором.

— Хюго выглядел сегодня лучше, чем обычно. Он мне показался как-то спокойнее. Я так счастлива, — сказала она ему.

— Я — также, — отвечал Тревор.

Впрочем, он был согласен со всем, что говорила Валери.

Пока они танцевали, Хюго выехал в море в маленькой лодке. Ночь была великолепна. Звезды отражались в темных волнах. Непрерывная песня моря успокаивала его возбужденные нервы. Он положил весла и посмотрел на небо. Страх смерти был ему незнаком, он радовался при мысли, что найдет ее в море. Он не сожалел, что умирает, так как сознавал, что кончает таким образом все счеты с любовью, с честью, со славой, с горем и мучительными разочарованиями. Ему было много дано, но он ничего не сумел сделать из того, что имел. Он пожертвовал самым дорогим для недостойной. Лодку сильно качало. Где-то вдали закричала чайка. Время шло. Хюго сел на весла и начал грести. Лодка полетела стрелой. Он снял пиджак и напряг все свои силы. Когда остановился, огни, горевшие на пристани, казались чуть заметными искрами. Гревиль закурил сигару и выкурил приблизительно около трети ее. Затем, бросив окурок за борт лодки, встал и нырнул.

XIV

— А я говорю вам, что буду работать, — произнес Робин громко.

— Хорошо, работайте, черт бы вас побрал, — заворчал Жос.

Он нахмурил лоб, а его зеленые глаза прищурились. Эта улетевшая тюремная птичка отличалась скверным характером, но он, Жос, постарается сделать его любезнее.

Он наблюдал за энергичными неуклюжими попытками Робина вымыть дощатую палубу грузового судна и почувствовал презрительную жалость, смягчившую его гнев. Вероятно, тюремное заключение наложило на него свой отпечаток.

Жос высказал это предположение помощнику, и тот вполне согласился с его мнением.

— Прямо не знаешь, как держать себя с ним, сэр. Какой-то придурковатый человек! Женщин совсем не замечает.

Робин услыхал эти лениво произнесенные слова.

Он лежал на скамье, подложив руки под голову, и насмешливо улыбнулся. Старый Стив был прав, говоря так. Женщины! Он поднялся, ударившись головой о гвоздь, торчавший сверху. Женщины! Кровь прилила к его лицу, а глаза загорелись от волнения.

Его снова охватило прежнее дикое желание — желание сжать шею Лайлы обеими руками и душить ее, пока она не умрет.

Он задрожал, несмотря на жару, и отвлек свои мысли от картины убийства, преследовавшей его. Робин понимал, что давая волю воображению и разжигая в себе гнев и ненависть, он мог раньше или позже сойти с ума. Но эта мысль была ему безразлична, все было ему безразлично теперь.

Особенно мучила его жажда мщения, когда он пил. Но вино приносило забвение. Он снова переживал последний день в тюрьме, те часы, когда ожидал прихода Лайлы.

А она не пришла, даже не собиралась прийти. Для того, чтобы спасти свою подлую грязную репутацию, готова была дать ему умереть, — а он еще думал, что она любила его! Он держал ее в объятиях, прижимал ее губы к своим губам, и она повторяла без конца: «Я люблю вас».

Вспомнил о последнем дне, проведенном в тюрьме, о его глупых бессмысленных мечтах, в которых он рисовал себе их будущую счастливую жизнь, завоеванную с таким трудом.

Лайла держала в руках священный цветок его чувства и обрывала лепесток за лепестком, пока не втоптала в грязь самую сердцевину. Даже в начале их знакомства, во время войны, в те дни отпуска, которые он считал крадеными, так как скрыл их от Мартина и всех близких, даже тогда его любовь ничего не значила для нее. А он обожал ее, доходил до безумия, считая прекрасным и благородным всякий ее трусливый и низкий поступок. Жалкий, ничтожный глупец!