Первая мировая война в 211 эпизодах
Шрифт:
Вторник, 29 августа 1916 года
Андрей Лобанов-Ростовский почти участвует в Брусиловском прорыве
Событие, едва не стоившее ему жизни и ставшее самым страшным переживанием за все годы на фронте, начиналось как дурацкая шутка. В понедельник они узнали о том, что Румыния, после долгих колебаний, примкнула наконец к союзникам и объявила Центральным державам войну. Эта новость была воспринята с энтузиазмом [208] , и кое-кто из роты, которой Лобанов-Ростовский должен был оказать поддержку, не мог удержаться, чтобы не ткнуть лишний раз немцев носом в дерьмо. Они выставили большой плакат с надписью по-немецки, где для врага в окопах напротив рассказывалось о свершившемся факте.
208
На самом деле это не так. Вступление Румынии в войну скорее стало обузой для союзников, в особенности для России, которая
Сперва немцы как будто не обратили на это внимания. И когда Лобанов-Ростовский ближе к вечеру во вторник вернулся на свой пост на передовой, там было совершенно спокойно. Спокойнее, чем обычно. Не слышно пулеметов, ночное небо не освещается зелеными, красными и белыми каскадами искр от ракетниц.
Несмотря на затишье (или, может, как раз поэтому), он занервничал. Схватил трубку полевого телефона и позвонил на командный пункт. Спросил, который час. Ему ответили: 23.55.
Ровно через пять минут началось. С немецкой пунктуальностью.
Собственно говоря, затишье вовсе не было иллюзией. Он с остатками гвардейской дивизии находился на реке Стоход, где линия фронта оставалась неизменной после успешного летнего наступления русской армии, названного по имени человека, который спланировал прорыв и руководил им, а именно умного и неортодоксального Алексея Брусилова. Наступление началось в первых числах июня и продолжалось — в несколько этапов — на протяжении всего лета. Результаты стали ошеломляющими. Русские войска не только отвоевали территории невиданного с 1914 года размера (некоторые соединения вновь стояли в Карпатах и угрожали Венгрии), но и нанесли австро-венгерской армии сокрушительный удар, от которого она все еще не могла оправиться.
Брусилов и его южная группа войск совершили, по правде говоря, невозможное: не имея численного превосходства ни в солдатах, ни в пушках, они осуществили стремительное и успешное наступление на отлично окопавшегося врага [209] .
То, что наступления в большинстве своем оборачивались неудачами и на фронтах воцарялось затишье, имело причиной два парадокса. Первый: для победы требовались основательная подготовка и фактор неожиданности. Но одно исключает другое. Если наступающий начинает приготовления, они немедленно становятся известными противнику. И тогда фактор неожиданности сводится к нулю. Если же делать ставку на неожиданность штурма, приходится забыть о подготовке. Второй: для победы необходимы “тяжесть” и “подвижность”. “Тяжесть” — в виде тысяч орудий, тяжелых, даже сверхтяжелых, — нужна для того, чтобы прорвать оборону противника. “Подвижность” требуется для умелого маневрирования, для использования образовавшихся брешей, прежде чем враг успеет среагировать, заткнув их резервами и новыми, в спешке возведенными укреплениями.
209
Эта операция, так же как и британское наступление на Сомме, была начата в ответ на призывы о помощи со стороны осажденных союзников. Французов теснили под Верденом, итальянцев выдавливали с плато Азиаго. И когда Брусилов внял мольбам своего командования и предложил начать всеобщее наступление при минимальных резервах, нашлись коллеги, которые скептически покачали головой. Этот план — чистое безумие. Всем ясно, что наступление должно быть подкреплено массивным численным превосходством в живой силе, контролем над воздушным пространством, миллионами снарядов и тому подобное.
Но и в этом случае первое достается ценой второго. Ибо если армия имеет много пушек, гаубиц, минометов и прочего, что требуется для прорыва, она так медлительна, что успевает продвинуться лишь на несколько километров вперед, оставляя на своем пути трупы и воронки от снарядов. Затем подтягиваются резервы противника, и все начинается сначала. Если же армия вместо этого попытается стать более мобильной, сумеет быстро использовать образовавшиеся бреши, у нее не будет доставать той самой тяжелой техники, которая сможет пробить саму брешь. Именно это, а не какая-то тупоголовость генералов, является главной причиной затяжной позиционной войны [210] .
210
Сражения были, собственно говоря, не столько дуэлью между окопавшейся пехотой и пулеметами противника и войсками и артиллерией атакующих, сколько между резервами оборонявшихся, быстро перебрасываемыми по железной дороге в нужное место, и медлительным штурмовым авангардом, с плетущейся в хвосте артиллерией, которую так тяжело было везти по земле, сплошь изрытой снарядами.
Модель Брусилова была гениально проста. Она основывалась, во-первых, на факторе неожиданности, достигавшейся прежде всего тем, что он сумел избежать массового скопления войск и военной техники.
Этого, кстати, и не требовалось, потому что он, во-вторых, не рассчитывал на численное превосходство на отдельном участке фронта — как при наступлении Эверта в марте, — а вместо этого атаковал целый ряд пунктов по всей южной линии фронта. А это уже означало, в-третьих, что немецкие и австро-венгерские генералы не знали, куда направлять свои резервы, и, таким образом, нападающая черепаха победила, в виде исключения, обороняющегося зайца [211] .211
Помогло и то, что Брусилов атаковал австро-венгерскую армию, отличавшуюся “прямо-таки испано-габсбургским равнодушием и некомпетентностью” (если процитировать Нормана Стоуна). К тому же сеть железных дорог здесь была менее разветвленной, а количество войск — значительно меньше, чем на Западном фронте. (Что частично объясняет, почему война на Восточном фронте велась гораздо более мобильно.) Многие дивизии Центральных держав большую часть времени провели в поездах, перебрасываемые некомпетентными командирами из одного уязвимого места в другое; Лобанов-Ростовский испытал эти перемещения на себе во время прошлогоднего февральского наступления. Кроме того, многие германские или австро-венгерские части прибывали сюда измотанные и изрядно поредевшие в верденской мясорубке или после тяжелых боев на плато Азиаго.
Именно здесь, на реке Стоход, где находится сейчас Лобанов-Ростовский, паровой каток Брусиловского прорыва выпустил весь свой пар и, захлебнувшись, остановился. Причиной тому стало прибытие мощного немецкого подкрепления и, соответственно, русские потери. А также, разумеется, проблемы со снабжением, впрочем, как обычно: нападающий автоматически удаляется от своих железных дорог, тогда как обороняющийся так же автоматически приближается к своим собственным. В районе был предпринят целый ряд наступлений и контрнаступлений. Линия фронта передвигалась то туда, то сюда, но сейчас на реке Стоход спокойно. У обеих сторон истощились силы. На востоке, как и на западе, лето 1916 года ознаменовалось гораздо более серьезным кровопролитием, чем можно было представить.
Для Лобанова-Ростовского последние месяцы выдались спокойными. Вновь обнаружилось, что он не склонен к военной службе: из саперов его перевели в более мирное подразделение, и он возглавил колонну строителей мостов. В его распоряжении оказались восемьдесят человек, шестьдесят лошадей и некоторое число громоздких понтонов. Они всегда шли в арьергарде, вместе с артиллерией. Но даже в этом положении он сумел заметить две вещи. Первое: русская армия стала значительно боеспособнее, особенно здесь, в группировке Брусилова. К примеру, русские окопы стали теперь более укрепленными, по сравнению с тем, что он видел всего год назад в Польше; искуснее стала и маскировка. Второе: войска находились в добром здравии. Он видел, как солдаты маршируют мимо него “дружным строем, с песнями”. Вместе с тем он отмечает, что хотя личный состав и укомплектован, появилось новое пополнение, совсем зеленые офицеры, вчерашние курсанты. Ветеранов 1914 года крайне мало: погибли, пропали без вести, лежат в госпиталях, отправлены домой инвалидами.
Сейчас в порядке исключения Лобанов-Ростовский откомандирован на фронт. Он временно принял командование над парой прожекторов: бывший командир заработал себе нервное расстройство после шести недель на передовой. А прожекторы остались стоять далеко впереди, врытые в землю вместе со своими генераторами. Предполагалось, что они будут включены, если ночью немцы предпримут неожиданное наступление; пехотинцы, которых Лобанов-Ростовский должен был поддерживать, считали эту затею глупой. Они прямо так и говорили: им не нужны ни он, ни его аппараты. Прожекторы вызовут на себя огонь. Но приказ есть приказ.
До сих пор прожекторы не использовались. Так что Лобанов-Ростовский, верный своей привычке, проводил время в основном за чтением книг. Как и все образованные люди, он с некой наивностью пытался через книги составить себе представление о том, что своим величием и непостижимостью однажды поразило его; часами штудировал немецких военных теоретиков и военных историков, таких как Теодор фон Бернгарди и Кольмар фон дер Гольц и, разумеется, Карл фон Клаузевиц, которого считал мрачным гением.
Так вот. Ребяческий плакат с торжествующей новостью о вступлении Румынии в войну на стороне союзников, как прямой результат неожиданного большого успеха Брусиловского прорыва, вызвал ответную реакцию немцев, столь же ребяческую по духу [212] . Ровно в полночь по окопу, где был воздвигнут плакат, открыли шквальный огонь. Немецкая артиллерия сыграла на всех своих инструментах, причем с той убийственной точностью и согласованностью, на какую она только была способна: фальцет легкой полевой артиллерии, бас гаубиц и баритон минометов.
212
В той мере, в которой вообще может быть названо ребяческим то, что несет с собой смерть.
Технический термин многоголосия — “ураганный огонь”. Андрей Лобанов-Ростовский находился прямо в эпицентре этого шквала из стали, клубов дыма и газов. Он со своими солдатами забился в импровизированное убежище. Судорожно прижимает к уху трубку полевого телефона. Между взрывами возникает пауза. И он слышит обрывок телефонного разговора: “Докладывает девятая рота. Пятнадцать убитых. В остальном все в порядке”. Затем прогремел новый залп, на этот раз совсем близко. Дрожит земля. Клубы пыли. Гром. Телефон умолкает. Сквозь образовавшуюся наверху дыру просачивается свет. Лежать под огнем — это что-то новое для него: