Первая мировая война в 211 эпизодах

Невозможно описать эти чувства словами, но те, кто пережил то же, что и я, меня поймут. Пожалуй, самое подходящее название происходящему — мощное землетрясение, к которому примешиваются грохот грома и гроза, словно резвится какой-то шутник-великан, зажигая сотни молний. А я лежал в своей яме, посреди шума и грохота, пытаясь сообразить, что я должен делать, чего от меня ждут.

Он приобрел тот же опыт, что и миллионы солдат, впервые оказавшиеся в окопах, а именно: зримый мир сужается — ведь видишь очень мало, — тогда как стремительно расширяется мир, воспринимаемый через обоняние и слух. Особенно звуки кажутся ревущими, оглушающими. Две мысли вспыхивают в его потрясенном сознании. Первая: “Если со мной что-то случится, будет жаль, что я так и не дочитал книгу фон Клаузевица”. Вторая: “На меня смотрят мои солдаты, я должен скрывать свой страх”.

Немного погодя Лобанов-Ростовский вообще утрачивает чувство времени в этом кипящем хаосе. В какой-то момент он чувствует, — не слышит, не видит, именно чувствует: сейчас что-топроизойдет, — и не успевает он опомниться, как рядом по кругу рвутся снаряды калибра 15 см. Очнувшись, он видит, что его засыпало землей, но он цел и невредим. Один из лежащих рядом с ним унтер-офицеров говорит, что снарядом разнесло на куски прожектор. С закатного неба сплошным градом продолжают падать снаряды.

Внезапно становится темно и наступает тишина.

Тишина возникает “так резко, что причиняет почти физическую боль”.

Ровно три часа ночи. Немецкая пунктуальность.

Теперь, когда все позади, Лобанова-Ростовского начинает трясти. Он дрожит так, что весь покрывается потом.

Этой ночью больше ничего не происходит.

124.

Суббота, 16 сентября 1916 года

Мишель Корде работает допоздна в министерстве в Париже

Ранняя осень. Высокое чистое небо. Газеты, как обычно, раздражают его. Первые полосы пестрят жирными заголовками о новых победах союзников. И только на третьей полосе он замечает печальную новость. Три строчки о том, что румынская армия продолжает отступать.

Больше ничего. Корде только что прочитал письмо, написанное одним полковником, в котором рассказывалось о кошмарном событии, недавно произошедшем в Вердене, где все ещепродолжалось сражение, пусть даже менее ожесточенное. (Неделю назад французские войска атаковали Дуамон и захватили несколько окопов. Два дня назад немцы предприняли контрнаступление. Одновременно с этим пробудились от спячки участники сражения на Сомме. Вчера там на фронте была впервые использована новая военная техника: речь шла о танке, оснащенном орудиями и пулеметами, покрытом стальной броней, на гусеничном ходу.) Неиспользовавшийся железнодорожный туннель под Таваннами давно уже служил войскам убежищем, квартирами и складом боеприпасов. Здесь всегда было полно народу: солдаты, отставшие от своих частей, или те, кто прятались от постоянного артобстрела. В ночь на 5 сентября склад боеприпасов взорвался, и в огне пожара погибло от пятисот до семисот солдат. Пресса ни словом не обмолвилась об этом происшествии. (О нем даже не доложили политическому руководству.)

Существовала жесткая и всеохватывающая цензура, ее правила нельзя было обойти [213] . В газетах нередко встречались белые пустоты, зияющие после того, как из номера в последнюю секунду снимали некоторые статьи. Речь шла также о семантических манипуляциях, граничащих с нелепостью. Авторов, использовавших выражение “после мира”, заставляли писать “послевоенный период”. Один его знакомый коллега, работавший в смежном министерстве, сумел на днях убедить газеты перестать использовать слово “конные состязания” и писать вместо этого “отбор коней”. “Мы спасены!” — фыркает Корде.

213

Несколько примеров того времени. Публикация статьи под названием “Мы не побеждены” приостанавливается, точно так же изымается и фрагмент из другой статьи о том, что в войне уже погибло около пятисот тысяч французов. Пресекаются любые намеки на то, что союзники выигрывают на затягивании войны, что в Румынии умерло огромное количество маленьких детей. Запрещены любые дискуссии о зондировании немцами вопроса о мире. Можно цитировать только крайне националистические и экстремистские германские газеты, чтобы продемонстрировать, что таковы взгляды всех немцев. Из официальной британской кинохроники о сражении на Сомме, показанном во Франции, были вырезаны некоторые сцены, в том числе самая известная: солдаты поднимаются из окопов, и один из них падает назад, сраженный пулей. (Следует отметить, что эта сцена, скорее всего, была постановочной.)

Но больше всего его раздражают не сама цензура или языковые правила, а тот факт, что журналисты столь охотно позволили превратить себя в рупор идей политиков-националистов и твердолобых военных. Корде пишет в своем дневнике:

Французская пресса никогда не откроет правды, даже той правды, которая возможна в условиях цензуры. Вместо этого она бомбардирует нас пафосной болтовней, оптимизмом, систематическим очернением врага, решительно скрывая от нас ужасы и горести войны, — скрывая все под маской морализаторского идеализма!

Слово являлось стратегическим сырьем на войне.

После обеда Корде решил прогуляться к министерству пешком. На бульваре ему встретились прибывшие в отпуск израненные, увешанные медалями офицеры: “Казалось, они вернулись сюда за тем, чтобы получить в награду восхищенные взгляды”. Он проходит мимо очередей в бакалейные лавки. До сих пор непреложным аргументом пропаганды было то, что немцы во всем нуждаются, тогда как во Франции все есть. Теперь нехватку продовольствия ощущают и французы. Трудно достать сахар, масло продается только по сто граммов, апельсины вообще исчезли с прилавков. Вместе с тем город приобрел новые черты с появлением нуворишей, “новых богатых”. Их называли еще NR. Это были акулы черного рынка, спекулянты, все те, кто наживался на военных контрактах, или на нехватке товаров, или на чем-нибудь еще. Нувориши являлись завсегдатаями ресторанов, ели самые дорогие блюда и пили самые изысканные напитки. Ювелирам редко когда удавалось продавать столько драгоценностей. Дамская мода пышна и роскошна. О войне почти не вспоминают. По крайней мере, низшие классы.

В этот вечер Мишель Корде работает допоздна. Он со своим коллегой из министерства образования долго корпит над докладом для комитета по изобретениям. Доклад готов только к двум часам ночи.

125.

Понедельник, 18 сентября 1916 года

Павел фон Герих покидает передовую под Бубновом

Осенняя ночь. Осенняя тьма. Наконец-то смена! Им выпали нелегкие деньки. Новое масштабное наступление провалилось. Позавчера полк потерял 2500 человек за 20 минут. А всю вчерашнюю ночь они были заняты тем, что собирали убитых и раненых с немецкой колючей проволоки. И все это под обстрелом и при свете сигнальных ракет. Их окоп находится под интенсивным артиллерийским огнем. Множество раз Павел фон Герих оказывался на волосок от гибели. Ему было трудно передвигаться. Он остался единственным нераненым офицером в батальоне. (Во всем полку таких оставалось всего шесть.) Они пережили газовую атаку. Один из его солдат тронулся умом. В течение двух дней они не получали никакой еды.

Фон Герих вновь стал командиром батальона (исполняющим обязанности), несмотря на свои недуги: гвардейский корпус в последнее время понес колоссальные потери, в том числе среди офицеров, так что выбирать не приходилось. И когда появились представители 3-го полка и сообщили, что пришли им на смену, все несказанно обрадовались, и фон Герих тоже. Вывод личного состава осуществлялся чрезвычайно осторожно. Солдаты попарно покидали окопы, получив приказ собраться по ротам в километре отсюда, в рощице. Они не хотели, чтобы их обнаружили. Позже они шли через изрытое воронками от снарядов поле, и он ощущал миндальный запах хлора.

Днем фон Гериха отвезли на подводе в Луцк. Он не был ранен, но просто-напросто исчерпал все свои силы, был на грани коллапса. В тот же вечер его погрузили на санитарный поезд, идущий в Петроград. Он горевал при мысли о том, что оставляет своих солдат, тех, кто уцелел, и особенно свою старую роту, 14-ю, которая попрощалась с ним, когда его увозили. “Но мысль о доме вытеснила все горькие чувства, и под свист паровоза я с наслаждением откинулся на мягкие подушки”.

Через несколько дней он перелистывал газеты и, к своему удивлению, обнаружил, что о большой наступательной операции, повлекшей за собой такие потери, не написано ни слова. Вместо этого кратко сообщалось, что “ничего значительного не происходило”.

126.

Сентябрьский день 1916 года

Пал Келемен посещает привокзальный ресторан в Саторальяуйхели

Кое-как исцелившись от малярии и отдохнув за время долгого периода реабилитации — были и посещения церкви, и кутежи, — он вернулся на более легкую службу. Сегодня он едет с Закарпатского фронта, из Ужока, куда он поставил партию вьючных лошадей. В Ужоке капитан пехоты, в обмен на новенькие шикарные ботфорты из золотисто-коричневой кожи, предоставил ему первый настоящий отпуск за последние полтора года. Он поедет в Будапешт. У Келемена прекрасное настроение.