Первая мировая война

В своей речи на открытии конференции в Версале глава немецкой делегации граф Брокдорф-Ранцау заявил: «От нас требуют признания, что в войне виноваты мы одни; такое признание с моей стороны было бы ложью». Пресса союзников осудила немцев за это «оскорбление». Газета Daily Mail сообщала читателям: «После этого никто не будет относиться к гуннам как к цивилизованным людям, способным на раскаяние». Далее Брокдорф-Ранцау обратил внимание, что блокада Германии союзниками по-прежнему не отменена. «Сотни тысяч мирных жителей, которые погибли после 11 ноября из-за блокады, – сказал он, – были убиты намеренно и хладнокровно, после того как наши противники обеспечили себе победу. Подумайте об этом, когда рассуждаете о вине и наказании».

Союзники настаивали, что блокада Германии будет снята только после подписания мирного договора. Если договор не будет подписан, указывала Times, то к блокаде в качестве оружия и средства принуждения может прибавиться оккупация всей Германии. Норман Энджелл, который в 1909 г. предупреждал, что война нанесет ущерб и победителям, и побежденным, осуждал продолжение блокады, называя ее оружием «против детей, против слабых, больных и стариков, против женщин, матерей, против немощных», такой же безнравственной, как торпедирование теплохода «Лузитания».

В самой Германии поднимали голову правые силы. 21 февраля по дороге в парламент Мюнхена выстрелом в спину был убит Курт Эйснер: его убийцей был 22-летний немецкий аристократ граф Антон Арко Валлей. Жертвами насилия стали 50 русских военнопленных, отпущенных на свободу, а также два десятка католиков, арестованных в их клубе и застреленных в тюрьме. Были убиты три лидера Советов, а в отместку – восемь арестованных правых радикалов. В то время как в Мюнхене правые набирали силу, Гитлер нашел себе работу – он убеждал вернувшихся из плена солдат в лагере Лехфельд осудить пораженчество и левые идеи. Его излюбленной темой стало разоблачение «еврейско-марксистского мирового заговора» – это было новым источником национализма, отсутствовавшим в 1914 г.

Оккупационные войска союзников оставались на Рейне, но постепенно миллионы солдат отправлялись домой. Одни до конца жизни не оправились от психологической травмы, полученной на войне, другие не смогли выйти за узкие рамки своего военного опыта, третьим удалось начать новую жизнь, в которой война постепенно становилась все более далекой. У некоторых такая забывчивость вызывала гнев.

Раненые в госпиталях постепенно выздоравливали, пусть иногда и медленно, однако случались неприятные инциденты. 23 февраля американский доброволец Кэрол Кастейрс писал отцу из военного госпиталя в Руане о ночной старшей сестре, которая бранила их за то, что они «беспокоят» хирурга, когда раны причиняли им особенно сильную боль. «Все офицеры ее ненавидели, – писал Кастейрс. – Однажды вечером ее встретили мяуканьем и мычанием. «Я думала, вы офицеры и джентльмены, – сказала медсестра, – но теперь вижу, что нахожусь на конюшне». Все засмеялись. Было странно смотреть на этих забинтованных людей, распростертых на койках и похожих на марионеток, с руками и ногами, изогнутыми под неестественным углом и подвешенными на веревках, перекинутых через прикрепленные к потолку блоки и с подвешенными на конце мешками с песком. Было странно смотреть, как в этом царстве страдания, боли, причудливых и невероятных поз койки тряслись от истерического смеха».

Американских солдат, возвращавшихся домой, потрясло то, как мало знают на родине об их победах и подвигах. Когда 25 апреля 1919 г. конфискованный немецкий лайнер «Левиафан» пришвартовался в порту Нью-Йорка, генерал Макартур, в последние недели войны командовавший дивизией «Рейнбоу», был удивлен, что их не встречает толпа известных людей, нет официальных речей и церемоний. На причале им попался только подросток, спросивший, кто они такие. «Знаменитая 42-я дивизия», – ответил он. Мальчик поинтересовался, были ли они во Франции. «В унизительной тишине, – впоследствии писал Макартур, – мы вышли из порта и разошлись в разные стороны: печальный, мрачный конец «Рейнбоу».

Зигфрид Сассун в стихах выразил гнев против тех, кто забывает о войне. В стихотворении «Последствия, март 1919» (Aftermath, March 1919) он писал:

Забыть об этом невозможно, нет!Клянемся помнить ад военных лет.Сраженье за Мамец и месяц обороны,Мешки с песком сырым, окопы и заслоны,И стаи хищных крыс, и даже смрад густойОт трупов, сгнивших на передовой,И безнадежный дождь, и холод, и зарницы.Ужели это все однажды повторится?Вы помните атак невыносимый вой,Бессильный гнев свой, и слепую жалость,И раненых солдат смертельную усталость,И павшего бойца с поникшей головой?И маски вместо лиц, и на худых носилкахПарней, еще недавно радостных и пылких?

На Парижской мирной конференции Ллойд Джордж начал сомневаться в разумности тех жестких условий, на которых настаивали французы, и особенно Клемансо. 25 марта он на один день уехал в Фонтенбло, чтобы выработать собственную позицию по поводу того, как следует обращаться с Германией. В меморандуме, который Ллойд Джордж составил к концу дня, он заявлял, что хочет установить мир на все времена, а не только на тридцать лет. Карательные меры приведут к тому, что мир будет недолгим. Если немцев не успокоить, они могут связать свою судьбу с большевиками, и русский большевизм обеспечит себе преимущество, «получив подарок в виде самых успешных в мире организаторов национальных ресурсов».

После того как пройдет вызванный войной шок, предупреждал Ллойд Джордж, «сохранение мира будет зависеть от устранения всех причин для раздражения, которое постоянно поднимает дух патриотизма; оно будет зависеть от справедливости, от сознания того, что люди действуют честно в своем стремлении компенсировать потери… Наш мир должны устанавливать люди, подобные судьям на процессе, который не затрагивает их личных чувств и интересов, и не в духе жестокой мести, которая не удовлетворяется без увечий, боли и унижения»

Ллойд Джордж критиковал проекты подготовленных к тому времени статей, способных стать «постоянным источником раздражения». Чем быстрее будет покончено с репарациями, тем лучше, убеждал он. Не следует навязывать немцам власть чужеземцев – в противном случае «вся Европа превратится в Эльзас и Лотарингию». Он подчеркивал, что немцы – «гордый, умный народ с великими традициями», но, подписав мирный договор, они окажутся под властью «народов, которых считали ниже себя, причем некоторые из них на данный момент, несомненно, заслуживают такого определения».

Главным в «меморандуме Фонтенбло» было предупреждение об опасности, в которой окажутся все, если мирный договор будет подписан в таком виде. «Я решительно выступаю против передачи большого количества немцев из Германии под власть других государств, – писал он. – Я не могу не усмотреть причину будущей войны в том, что германский народ, проявивший себя как один из самых энергичных и сильных в мире, будет окружен рядом небольших государств. Народы многих из них никогда раньше не могли создать стабильных правительств, и теперь в каждом из этих государств окажется масса немцев, требующих воссоединения со своей родиной… что должно рано или поздно привести к новой войне на востоке Европы».

Аргументы британского премьер-министра встретили решительное сопротивление. 26 марта при обсуждении «меморандума Фонтенбло» Клемансо холодно заметил: «Если британцы так хотят умиротворить Германию, им следует обратить взгляд… за море… и пойти на уступки в вопросах колоний, флота и торговли». Особенно возмутило Ллойд Джорджа замечание Клемансо, что Британия – «морская держава, не знавшая вторжений». На что он гневно возразил: «Францию больше всего заботит, чтобы немцы в Данциге были переданы полякам».