Первая на возвращение. Аристократка в Советской России
Шрифт:
"Но разве вам самой совсем некуда пойти?"
"Ох, есть куда. Я хожу в церковь каждую субботу вечером и утром по воскресеньям, а также на большие праздничные службы. Тогда готовит Таня, или Маша, или даже наша маленькая Поля – все они хорошие детки".
"А они когда-нибудь ходят с вами в церковь?"
Но этот вопрос, очевидно, оказался бестактным, так как моя собеседница вдруг опустила глаза, поджала губы и, коротко отрезав: "Нет", – спросила, не желали бы мы осмотреть дом. Две другие комнаты оказались довольно тесными, но хорошо проветренными и чистыми, а мебель, хотя и очень простая, была достаточно удобной. Над кроватью нашей пожилой хозяйки, скрытой за тёмно-синей занавеской, висел ряд икон, в основном дешёвых, тех, что обычно покупают в церковных свечных лавках. Но в центре их разноцветья я разглядела прекрасный старинный образ, который, вероятно, принадлежал её роду на протяжении многих поколений. Однако это было единственное место в доме, где я заметила иконы.
"Мои внуки и их друзья", – повысив голос над шумом, объяснила пожилая женщина, а мы прокричали в ответ: "До свидания и большое вам спасибо за то, что были к нам так добры!" Дети же – "галчата", как ранее назвала их школьная учительница, – прыгали вокруг нас, пронзительно требуя ответа, кто мы такие и что делаем в их доме.
"Мы приехали из Америки, и хотели посмотреть, как вы здесь живёте", – сказала я, после чего они принялись скакать пуще прежнего и визжать: "Американцы, американцы", – вынудив нас обратиться в поспешное бегство …
4
Обувная фабрика "Скороход" находится на Международном проспекте, являющемся продолжением Московского почтового тракта. Хотя фабрика старая, её в некотором смысле осовременили. Там трудятся в две смены семнадцать тысяч работников. Их зарплата составляет от ста восьмидесяти до двухсот рублей в месяц, и они за день изготавливают сорок пять тысяч пар обуви. Повсюду установлены радиоприёмники, и мы обнаружили, что те работают на полную громкость, читая труженикам лекции: сначала по гигиене, а затем по политэкономии.
"Вы видите, что в то время как они выполняют своими руками механическую работу, их мозг занят самым полезным образом, слушая образовательные передачи", – весьма гордо сказал один из бригадиров. Он с интересом спросил нас, делается ли то же самое в Америке, и выглядел крайне озадаченным, когда Вик поведал ему о посещении фабрики на Кубе, где он видел мужчину, сидевшего посреди рабочего помещения и громко рассказывавшего последнюю сенсационную историю об убийстве, дабы этим развлечь рабочих.
"Но зачем их развлекать, почему не развивать? – укоризненно воскликнул бригадир и затем добавил. – Наш способ нравится мне гораздо больше".
Обстоятельством, что произвело на нас особенно сильное впечатление, было выражение лиц работников. Все они казались поглощёнными процессом, заинтересованными и полностью осознающими, что они делают.
"Это наша фабрика, это наши станки … лучшие в России … лучшие в мире", – искренне делились они и казались чрезвычайно встревоженными, когда пару раз иностранцы с ними не соглашались.
Ведь с нами приехал герр Фурман и, так как сам являлся известным производителем обуви, проявил такой интерес и так подробно вникал во все детали, что мы оставались на фабрике несколько часов и я смогла поговорить со многими мужчинами и женщинами.
"От нас требуют выпускать достаточно много пар обуви в день, – объясняли они мне, демонстрируя на своих станках, какие именно детали при изготовлении изделий должен выдавать каждый из них, – но если мы остаёмся сверхурочно и делаем больше, чем от нас ожидают, мы получаем дополнительную оплату".
И хотя после разговора с нашим немецким обувщиком и директором этой фабрики я поняла, что качество данной обуви было не столь хорошим, как у европейских или американских мастеров, и что она уступала той в технологии изготовления и выделке кожи, мне также стало ясно, что огромный новый класс людей, желавших ныне носить обувь, которой раньше у него никогда не было, вынудил правительство увеличить объём производства и максимально возможным образом улучшить качество продукции.
Устав от долгих часов, проведённых в доме культуры, рабочих жилых кварталах и на обувной фабрике, я предложила разнообразить нашу программу и посмотреть что-либо совершенно отличное. Итак, мы отправились ещё раз взглянуть на исторический Старый Петербург, уехав за реку и начав с Петропавловской крепости. Её фундамент был заложен Петром Великим в 1703-ем году, и именно оттуда пошёл расти город. Ныне же вся крепость с её многочисленными зданиями превратилась в огромный музей. Сначала мы вошли в собор, где похоронены все императоры, начиная с самого Петра и заканчивая Александром III, отцом последнего монарха. Во время революции мы слышали, что гробницы были вскрыты и осквернены и что под тяжелыми мраморными плитами были обнаружены
баснословные богатства и драгоценности. Насколько это было правдой, я не имею ни малейшего понятия. То, что я теперь узрела, – это стоявшие на своих привычных местах беломраморные саркофаги, тогда как золотые лампады в форме императорских корон, серебряные подсвечники, иконы и венки – всё это исчезло, как и знамёна со стен. Особенно заброшенным и грязным выглядело захоронение императора Павла, поскольку в прежние времена на нём всегда было много свечей, ведь существовало распространённое поверье, что любое желание сбудется, если зажечь и поставить её там, помолившись за упокой его измученной души. Такое же поверье существовало в отношении Ивана Грозного и его гробницы в Московском Кремле.Возле каждого саркофага стояла группа рабочих с экскурсоводом, рассказывавшим историю жизни данного императора или императрицы, и комментарии слушателей, которые я в тот день уловила, были полны сарказма и даже ненависти к бывшим правителям.
Выйдя из собора и пройдя мимо монетного двора и небольшого дома, где можно увидеть ботик, принадлежавший Петру I, когда тот был ребёнком, и окрещённый "дедушкой русского флота", мы подошли к зловещей старой тюрьме, где на протяжении почти двух столетий содержались бесчисленные политзаключенные – одни были идеалистами и мыслителями, другие – активными революционерами, или так называемыми боевиками, – которые жили в одиночных камерах, и подвергались пыткам, и были казнены. Позже, во время революции 1917-го года, настала очередь членов старого режима оказаться в заключении, и их муками, возможно, была написана последняя глава жуткой повести этой тюрьмы, ибо теперь это музей и пусть всегда будет так. Встревоженная воспоминаниями обо всех тех мрачных историях невыразимых страданий, я в сопровождении Вика медленно прошла через знаменитые Невские ворота и затем спустилась по каменным ступеням к самой кромке воды, откуда открывается несравненный вид на набережные на противоположной стороне реки. Мы присели на покрытый мхом камень и стали смотреть на длинную вереницу дворцов на другом берегу. Переводя взгляд справа налево, мы разглядывали вдалеке и Адмиралтейство, и Зимний дворец, и, напротив нас, бывшие особняки разных великих князей и иных представителей аристократии, среди которых выделялся тёмный дворец в венецианском стиле великого князя Владимира, где много раз, выглядывая из окна, я видела крепость и те самые ступени, на которых сейчас сидела. А ещё там был Мраморный дворец великого князя Константина, навевавший воспоминания о весёлых детских праздниках, и сразу слева от него – бывший Троицкий мост, что теперь зовётся мостом Равенства, с видневшимися за ним красным британским посольством и светло-коричневым дворцом принца Ольденбургского. И чуть дальше – прелестная железная ограда Летнего сада.
Куда бы я ни взглянула, передо мной всплывали яркие эпизоды прошлого с чёткими деталями, будто всё это произошло только вчера. Я видела себя обедающей, или ужинающей, или танцующей в некоторых из этих прекрасных домов, беседующей со знакомыми людьми, рассматривающей знакомые предметы, либо же едущей за рулём или просто прогуливающейся по набережным, встречающей старых друзей и приятелей, при этом досконально помня их одежду, меха, драгоценности, их детей, их собак и слыша их голоса, даже те самые использовавшиеся ими слова, так точно выражавшие индивидуальный характер каждого.
"Давай-ка уже пойдём, я начинаю замерзать", – сказал Вик, до этого терпеливо сидевший рядом и тоже смотревший на набережные, хотя, разумеется, не имея воспоминаний, которые сделали бы их такими наполненными жизнью. Поэтому я послушно слезла с нашего каменного сиденья, и, поднявшись по ступеням и вновь пройдя сквозь Невские ворота, мы вскоре покинули крепость.
Перейдя мост, мы подошли к мусульманской мечети с её небесно-голубым куполом и высокими минаретами, а затем – к дому балерины Кшесинской, где после её бегства жил Ленин, когда в первый раз прибыл в Петроград из своей швейцарской ссылки. И именно с балкона этого дома, прославленного им на весь мир, он обычно обращался к людям, сначала немногочисленным зевакам, а позже многим тысячам привлечённых его речами; я тоже слушала его там не единожды. И, взглянув на балкон, Вик заметил: "Он определённо произвёл пару выстрелов, которые были услышаны по всему свету, не так ли?"
Дальше мы отправились в маленький старинный Троицкий собор, первоначально построенный Петром Великим и, следовательно, являвшийся старейшим храмом Санкт-Петербурга (хотя позже сгорел дотла и был воссоздан заново). Подойдя к нему, мы увидели потрёпанный грязно-белый катафалк, стоявший перед главными дверями, и, всходя по ступеням, догнали похоронную процессию во главе со священником. Всё это было необычайно знакомым, совсем как в прежние времена, ведь церковь наполняли облака фимиама, поп читал молитвы за усопшего, плакальщицы выли и причитали так громко, как только могли, дабы почтить покойного должным образом, а измождённая старая кляча, запряжённая в ветхие погребальные дрожки, стояла, склонив голову и согнув колени, и крепко спала, по всей видимости, нимало не тревожимая знакомой ритуальной суетой.