Первая жена

Сколько мне осталось осеней, чтобы их попробовать, понюхать, повидать? Двадцать? Тридцать? Не много. Мало для наслаждения и мало для благодарности. У меня больше нет времени, «чтобы уходить далеко от моего дерева», мне нужно жить как можно ближе к моей правде и из каждой минуты делать благословление.

Мне хочется, чтобы мой дом, моя душа стали отныне лишь «почтовым ящиком благодарности». Этот «почтовый ящик», который придумали англичане, подарила мне недавно перед своим отъездом подруга: это сундучок, расписанный анютиными глазками и подсолнухами, сундучок в форме почтового ящика, в который можно опустить множество маленьких посланий; на каждом клочке бумажки подруга написала своим красивым почерком разные формулы благодарения: «большое спасибо», «сто раз спасибо», «спасибо за все», «спасибо, и все», а когда слов ей перестало хватать, она стала рисовать на клочках бумаги все, что она открыла для себя или полюбила рядом со мной: сову, цаплю, белый гриб, пруд…

Я тоже хочу заполнить мой «почтовый ящик благодарности», и пусть каждый найдет там записку для себя. Спасибо моей матери, которая до сих пор вкладывает частичку своего сердца в каждое блюдо, которое она для меня готовит. Спасибо отцу, который, чтобы наверстать время, которое он потратил на то, чтобы избегать меня, чинит теперь ножки всех моих столов, перетягивает все диваны, красит стены, возделывает мой сад и уверяет, что я «восхитительна» даже тогда, когда я не причесана… Спасибо сыновьям, которые раскрылись, как цветы, вытянулись, как пальмы, и защищают теперь «их маленькую маму», которая больше не может защитить их. Спасибо моему брату, друзьям, которые разговаривали с автоответчиками, когда только автоответчики отвечали им. Спасибо Богу, который нес меня тогда, когда я больше уже не могла идти. И спасибо моему мужу, которому я должна, вопреки его подружкам-блондинкам, пятнадцать лет весны и немало воспоминаний о лете, которых может хватить на то, чтобы я голой пережила зиму.

Как в титрах какого-нибудь фильма, где указаны имена всех участников, мне бы не хотелось никого забыть. Я назвала лишь исполнителей главных ролей и боюсь пропустить всех остальных, всех этих неизвестных Ким, анонимных, канувших в безвестность, которые помогали мне… Кроме того, чтобы не пропустить своих благодетелей, нужно бы уметь менять тон, стиль — теперь я вместо подруги буду рисовать новые пейзажи, новые истории. Черные или розовые, все мои романы станут благодарностью тем, кого я не могу вспомнить, тем, кого я едва знаю, даже тем, кого я не знаю, но кому я благодарна, что еще существую на свете.

Я есть, я существую. Мне лучше. Для того чтобы убедиться в этом, мне достаточно прочесть рукопись: от обычного горя, которое пережили столь многие, я смогла дойти через все эти страницы к горю моему собственному; и по мере того как я углубляюсь в собственное прошлое, я поднимаюсь из него на поверхность. Мне лучше.

Даже мои сны, которые я читаю, как сказки, написанные на иностранном языке, даже они стали счастливыми. Особенно часто я теперь вижу такой: я возвращаюсь в провансальский дом, спускаюсь в погреб в Комбрайе, поднимаюсь на чердак в доме моих родителей, передвигаю мебель в моей маленькой квартире и тут неожиданно обнаруживаю — за стенами, под землей, непонятно где — целую анфиладу комнат, которые мне незнакомы; там огромные библиотеки, роскошно устроенные гардеробы, просторные залы, пустующие помещения, где еще никто не жил, и кому они принадлежат — мне не известно. Какая радость! У каждого из моих детей будет своя комната в Провансе, в Париже у меня будет рабочий кабинет, комната для друзей, повсюду у меня будет место для приема гостей, для сна, для работы, для любви! Иногда этот упрямый сон увлекает меня в четырехзвездную гостиницу: свободных мест нет, я смогла найти для себя только какую-то кладовку, но в углу этой каморки есть дверь, и, когда я толкаю ее, когда я решаюсь ее толкнуть, дверь эта открывается в «королевские покои»: задрапированные гостиные, зимний сад, бархат, мрамор, струи фонтанов… меня ждет настоящий дворец! Ночь за ночью жизнь моя открывается на анфиладу незнакомых комнат, я сумела пройти до сих пор лишь часть тех мест, которые мне были суждены. А теперь я разбогатела, стала хозяйкой таких владений, о существовании которых не подозревала.

Мне лучше. Пора, кажется, чтобы стало «хорошо»? Или начать искать где-нибудь кроме себя самой то, чего я хочу, согласиться на то, чтобы тебя вели? Может быть, к той последней комнате, до которой я никак не могу добраться в своих снах. Я всегда просыпаюсь, так и не дойдя туда. Не знаю, большая она или маленькая, не знаю, ждет ли меня там кто-нибудь, в глубине коридора, на краю сновидения… Не правда ли, пора, наконец, посмотреть, пора попробовать?

Я вытащила одну из детских фотографий. Мне, наверное, лет двенадцать, я снята с очень близкого расстояния. К счастью, на этой фотографии я не кошу. Бывало, действительно глаз у меня «не заходил»: все зависело от положения объектива, от того, на каком расстоянии устроился оператор, от того, куда я смотрю; главное было не говорить мне, что надо «посмотреть на птичку», потому что я видела не одну птичку, а две! Ловкому фотографу удавалось иногда сделать мой приукрашенный портрет; мама тут же отдавала его в окантовку. Таким образом мне досталась эта прекрасная фотография, на которой я не такая, как была, а такая, какой должна была быть…. В общем, очень даже хорошенькая маленькая девочка: тонкие черты лица, смуглая кожа, черные глаза, огромные и серьезные — этакий фаюмский портрет. Взгляд тени. Я прислонила фотографию к стаканчику для карандашей: я пишу последние страницы этой книги под задумчивым взглядом этой девочки, которую мне не хочется предавать.

Пусть ребенок, как утверждают, будет отцом человека — и я, и мои дети можем перестать об этом думать. Отцом должен стать взрослый человек, причем хорошим отцом того ребенка, которым он был, — он должен утешить это безутешное дитя, укачать его, сберечь от опасностей, не бросать его одного. Во всяком случае, он должен хранить ему верность… Если я завтра выпущу эту книгу, которую заканчиваю здесь писать, то бояться я буду не того, что о ней скажут, а того, что о ней скажет она, эта маленькая девочка.

Наверняка уж не будет давать мне осторожные советы, как пытается сделать это свекор, стоило только до него дойти слухам о моем предполагаемом предприятии; состарившийся людоед решил поиграть в благородного отца: «Дорогая Катрин, — писал он мне, — не мне, ирландцу по происхождению, напоминать вам девиз английских королей: „Never explain, never complain“ [4] … Позволю лишь напомнить лишний раз о том, что ценится в наших семьях — это достоинство; в этом отношении книга, над которой вы работаете, может не вызвать среди наших друзей такие чувства, на которые вы рассчитываете…» Он что думает, я рассчитываю вызвать жалость, повествуя о своих несчастьях? Но я уже получила вознаграждение, публично рассказав о своем горе! Что же до того, чтобы умереть перед выходом книги (об этом мечтают все авторы — не надо отвечать за свое произведение, ты пишешь «из ниоткуда» — и все напуганные семьи), то я понимаю, что моему свекру этого бы хотелось, но боюсь, даже очень боюсь и за него, и за всех ирландцев, и за все «хорошее общество», что не смогу оказаться на высоте их ожиданий. Чтобы смягчить выговор своего старого супруга, моя свекровь приписала от себя: «Девочка моя, не забывайте, что наш Франси всегда испытывал к вам большую привязанность» (на слово «любовь» она не рискнула), «не лишайте себя возможности почувствовать, как однажды ваша мучительная страсть превратится в искреннюю дружбу». Откуда, из какого сборника советов влюбленным эта женщина, которую мучил ее муж, извлекала в свои восемьдесят лет идиотское убеждение, что дружба может стать наследницей любви? Дружба наследует лишь дружбе — любовь же умирает, не оставляя после себя наследников…

4

«Никогда не объясняй, не жалуйся» (англ.).

И от подобных упреков, и от подобных обещаний избавит меня маленькая девочка былых времен. Не боюсь я и того, что она будет реагировать так же, как мой муж, заговори он на эту тему: «Все это тебе лишь кажется!» — Нет, мне не кажется, мне больно. И ни он, ни я, мы ни в чем не сможем друг друга переубедить: мне это действительно больно и добавить тут нечего.

Ну так что же скажет эта школьница с фотографии? Что она скажет, если я, чтобы ее обезоружить, попытаюсь объяснить ей своими взрослыми словами, что не могу все время писать о том, чего не вижу? Предложит ли она мне усовеститься? Я опережаю ее предложение: «Что касается совести, Катти, хочу тебя предупредить, что предпочитаю держаться с ней на дружеской ноге. Своим молчанием и хорошим настроением она должна доказывать мне свою дружбу…» Ужас! Левый глаз девочки с фотографии — Каиново отродье! — уже повернулся на сорок пять градусов: от возмущения девочка всегда косит. Зрачок уставился в угол и застрял в таком положении — теперь его долго не вернуть «на место»… Я вспомнила, что в то время, когда была сделана эта фотография, эта брюнеточка хотела уйти в монастырь, она даже хотела стать святой, если представится случай! У меня есть прелестные портреты этой девочки в платье для первого причастия, она вполне могла стать очаровательной кармелиткой. Иногда она даже слышала голоса. Видений, правда, не было. Но разве перед глазами у нее уже не двоилось?

Пусть так, я предамся Дьяволу, чтобы поверить в Бога так, как в него верит она… Я скажу ему: «Приди в мои объятья» — и добавлю, чтобы эта девочка не волновалась, что дорога была выбрана для меня другим и теперь не мне решать, идет ли эта трудная дорога, по которой другой ведет меня, через книгу, которую я пишу… Ему не нужно, конечно, уточнять, что сестрица Анна может не смотреть на дорогу — она там все равно ничего не увидит, да и дороги тоже. Время от времени какой-нибудь предупреждающий знак, указатель, но самой дороги нет. Снега, однако, тоже нет. Это я из-за своей близорукости ничего не вижу. Плотный туман. Своим косым глазом я видела Бога, а близорукими глазами вижу только белую страницу. Ну и что? Я ведь все-таки иду вперед. Я иду вперед и хочу это делать: идти вперед, не останавливаясь, вплоть до последней комнаты и вплоть до самого прекрасного времени года.

Успокоенная моим к ней доверием, черноволосая девочка прижмется ко мне, положит мне голову на плечо (она любит так делать, ей тогда не надо никому смотреть в глаза), и вполголоса шепнет на ухо те слова, что я прошептала Франси в последний раз, когда он мне звонил (чтобы объявить мне о том, что женится, и попросить разрешения нашим сыновьям присутствовать на свадебных торжествах): «Делай, как хочешь, только… скажи, что любишь меня».

После его последнего звонка («Дорогая моя девочка, я должен тебе сказать: я женюсь. В субботу…»), я часто думаю о том месте в Евангелии, где саддукеи спрашивают Христа, что ожидает после смерти вдовицу семи мужей, с кем разделит она вечное существование? Если жизнь после смерти существует, что станет в ней с мужем двух жен?

Мне это известно, уже известно: Лор будет шагать подле старого седовласого господина, а я понесу в своей памяти и в своих объятьях рыжего мальчишку с парохода «Виктория», того мальчишку, который был со мной в Австралии, застенчивого молодого человека былых времен. И, чтобы разбудить его, я буду тихонечко напевать, как напевала в машине, когда ночью, сидя за рулем, он просил меня: «Пой, Катти, пой! Если я засну на такой скорости, то уже вечным сном! Пой!» Я пою, не волнуйся, веди свою машину, а я буду целовать твое плечо, щеку: «Помнишь, Франси, как мы были вдвоем? Ты сожмешь мне руку, лопнет мое золотое кольцо, у тебя будет половина, а другая половина, вот она…» Возьми кольцо, руку, жизнь, возьми и сохрани. Сохрани их на этот раз. Не бойся, поддержи меня, мы несемся к чему-то темному, я слепа, я веду тебя, пой.