Первое дерево

Но ни Первой, ни капитана, ни Мечтателя нигде не было видно. Только Красавчик трудился в районе грот-мачты над большой каменной бадьёй. Он поднял на Линден глаза и комически содрогнулся:

— Избранная! Если бы я не знал, что на корабле навалом провизии, то, глядя на тебя, решил бы, что у нас голод, до того ты неважно выглядишь. Говорят, морские прогулки полезны для здоровья и улучшают аппетит, а ты, похоже, решила, что они вызывают только морскую болезнь. Тебе плохо?

Линден покачала головой:

— Что-то… Не могу точно сказать что… Я чувствую приближение какого-то несчастья, катастрофы. Но точно не знаю… — Она окончательно растерялась и указала на бадью: — А это тоже из твоей чудо-смолы? Как ты её сделал?

Он весело рассмеялся в ответ:

— Да-да, Избранная. Поистине — это моя смола. Бадья сделана из доломита, и с ним работать так же легко, как и с гранитом, из которого сделана «Гемма». Я только соединил детали, а не слепил её из смолы — это совсем другое искусство. А сила смолы возрастает в зависимости от того, кто с ней работает. Любая сила — это выражение того, кто ею пользуется. И источник её — жизнь и только жизнь, самовыражающаяся и самозарождающаяся. Но для этого у неё должны быть средства самовыражения. Я могу тебе сказать лишь одно: это моё средство. Правда, вряд ли это многое объяснит.

Линден пожала плечами.

— Если тебя послушать, — буркнула она, — то дикая магия Ковенанта — тоже продукт его самого? А кольцо — это лишь способ, средство самовыражения?

Великан радостно закивал:

— Именно так. Но только учти, что средства тайным, очень интимным образом контролируют то, что они выражают. Через свою смолу я не могу достигнуть большего, чем соединение разрозненных частиц, хотя никто не может этого сделать лучше меня.

Обращаясь больше к себе, Линден прошептала:

— Да, похоже, что так. Почти то же Ковенант говорил о Посохе Закона. Он поддерживал Закон самим фактом своего существования. И им можно было совершать только строго определённые действия.

Уродливый Великан снова кивнул, но Линден уже думала о своём. Глядя ему в глаза, она раздельно произнесла:

— А тогда что же такое элохимы? Им-то не нужны никакие средства. Они сами и есть — сила. Они могут выразить всё, что угодно, и каким угодно способом. Всё, что они наговорили нам, — ну все это, про голос Мечтателя, яд Ковенанта и то, что Земная Сила не может сражаться с Презирающим, — ведь это же все ложь! — Гнев постепенно поднялся из глубин подсознания; её затрясло, и руки непроизвольно сжались в кулаки, так что побелели костяшки.

— Не торопись с оценкой элохимов, — перебил её Красавчик: на его лице отражались то боль Мечтателя, то утрата Ковенанта, словно он переживал это сам; и всё же, ощущая их эмоции, он словно отторгал их от себя. — Они то, что они есть — люди необычные и чуждые нам, — но их воля тоже ограничена своими рамками.

Линден было начала спорить, но Великан жестом предложил ей сесть и замолчать. Сам же осторожно, чтобы не причинить боль спине, уселся на камень. Прижавшись спиной к основанию грот-мачты, Линден плечами ощутила трепет парусов под ветром. И он тоже казался тревожным и предвещал неведомые беды, заставляя вибрировать все её нервы, таинственный и необъяснимый. Вся «Звёздная Гемма» дрожала в дисгармонии, пронизывающей её от киля до клотика.

— Избранная, — промолвил Красавчик, — я ещё не рассказывал тебе о своём испытании у элохимов.

Линден удивлённо обернулась к нему. Да, действительно, история, которую он рассказал матросам о своём пребывании в клачане, не затрагивала его личных переживаний. Но теперь она поняла, что у него, очевидно, были какие-то веские причины не говорить об этом тогда и затронуть эту тему сейчас.

— Когда нас всех развели по углам Элемеснедена, — тихо начал он, но таким тоном, словно не хотел, чтобы его перебивали, — меня сопровождал элохим Старкин. Он был таким же, как и все из его народа — ни больше, ни меньше, — и я последовал за ним с большой охотой. Я осознавал, что иду по земле, рождающей легенды, и мне хотелось постичь самую их суть, присутствовать при моменте их зарождения. Великаны всегда говорили и думали об элохимах с величайшим благоговением, граничащим с почитанием, и я прочувствовал это восхищение всей своей просоленной шкурой. Как и Гримманд Хоннинскрю до меня, я верил, что в их силах предложить нам любой дар, любое исцеление, ибо край этот воистину волшебен и чуден.

Его уродливое лицо просветлело от воспоминаний, однако тон словно готовил слушателя к разочарованию:

— Старкин, шедший впереди, вдруг исчез. Вот тут-то и началось моё испытание. Вернулся он уже в другом обличье. Он изменил все: одежду, черты лица, тело — теперь передо мной стоял Великан. — Красавчик тихо вздохнул. — Он тщательно скопировал все детали, каждую линию тела, каждый нюанс… Короче говоря…

Это был я, собственной персоной.

Но только не тот я, которым ты меня знаешь, а такой, каким я видел себя в мечтах. Красавчик с прямой спиной и стройными ногами. И с красивым лицом. Он возвышался надо мной, статный и мужественный, как все Великаны. Он был прекрасен. Он был мною, таким, каким способна меня видеть только моя Горячая Паутинка из нежной любви ко мне. Да и кто бы не полюбил такого красавца Великана?

Избранная, — он обернулся к Линден и теперь смотрел ей в глаза, — мне больно было смотреть на него. За свою долгую жизнь я многому научился, а вот, оказывается, до сих пор не умел, открыто себе признаться в своём уродстве. Я не видел себя чужими глазами. Моё рождение было жестокой шуткой судьбы, и Старкин открыл мне соль этой шутки.

Сидя рядом с Красавчиком, Линден ощущала его боль, её буквально корчило. И только спокойный его тон, и рассеянный взгляд удерживали её, чтобы не вскочить на ноги. Как же он пережил все это? И, словно отвечая на её вопрос, он продолжил:

— Это испытание заставило меня погрузиться в глубины моей души. И тогда я познал истину: вот стою я сам перед собой во всём блеске красоты, но ведь это не я, это — Старкин. Он не смог изменить своих удивительных глаз: золотистых, словно освещающих все вокруг одним только взглядом, согревающих все, чего бы они ни касались. А мои глаза остались моими глазами. И он себя увидеть ими не мог. Вот так я и одолел тот соблазн, что мне предлагался.

Каждой своей жилкой Линден чувствовала, что он говорит правду. Испытание причинило ему боль, но не нанесло вреда. И это придало ей мужества и помогло увидеть на его примере, что элохимы могут вызвать не только гнев и неприязнь. Великан пытался объяснить ей, что они — только то, что они есть, не больше. Что любая воля и желания ограничены природой существа. Нет, и не может быть силы, которая бы не соответствовала тем формам, что делают её реализацию возможной.

Её гнев остыл. Красавчику удалось убедить её. И всё же ей очень хотелось спросить: значит, нет никакой власти? Нет даже дикой магии? Ковенант, казалось, способен на всё. Как на хорошее, так и на дурное. Так что же ограничивает его белый огонь? Действительно ли Фоул сможет воспользоваться этим, чтобы привести его к обещанному жалкому концу?

«Насущная потребность в свободе, — подумала она. — Если он уже продал себя…»

Но пока она пыталась сформулировать вопрос, который ей так хотелось задать Красавчику, ею вновь стало овладевать, исчезнувшее было предчувствие опасности. Сердце забилось сильнее, и кровь запульсировала в висках. Что-то уже случилось. Когда она попыталась включить своё видение, ей сразу стало трудно дышать и перехватило горло.

— Прости, Избранная, — криво усмехнулся Красавчик, — Вижу, мне не удалось тебе помочь.

Она затрясла головой и с трудом выговорила:

— Не в этом дело. А где Вейн? — вдруг вырвалось у неё, прежде чем она сама успела осознать, что говорит.

Отродья демондимов не было на его привычном месте.

— Понятия не имею, что на него нашло. — Красавчик был слегка удивлён внезапной переменой темы. — На рассвете, словно его тайное предназначение пробудилось, он зашагал по прямой, пока не уткнулся в фок-мачту, которую приветствовал чем-то вроде поклона и такой улыбкой, от которой меня до сих пор мороз по коже продирает. Да так и застыл. И сейчас стоит там. За ним наблюдают и, если он снова двинется, нас тут же известят.