Первое «Воспитание чувств»
Шрифт:
Анри растворился бы в этом насквозь буржуазном бытии, которое может показаться кое-кому (но не нам) наиболее удачным пассажем этой книги — сюда так и просятся любезные глазу подробности и приятнейшие описания; но не говоря об отвращении к такому стилю, от красот коего хорошо бы вас избавить, прибавлю: уже близок миг, когда настанет время пропеть для каждого из персонажей его финальный куплет; так вот, Анри потерялся бы в этой обыденности действий и чувств, если б такая жизнь продлилась чуть дольше; он бы приспособился, и она его поглотила бы навсегда, как вас, например, милостивый мой государь, привыкшего к своей провинции, к дражайшей половине, к скучной профессии, которая некогда вам весьма досаждала. Сначала покричишь-покричишь, громко, уши закладывает, а потом
Но им пришла мысль вернуться во Францию, на старую добрую родину, где они были так счастливы; Анри повидает семью, поцелует мать — ему этого иногда так хотелось! Когда приходило подобное желание, он, теряя голову, плелся в порт поглядеть на приплывшие или отплывающие суда. Эмилия тоже признавалась, что пожила бы в Париже с удовольствием. Понятия не имею, почему они оба так рвались туда, и не ведаю, кто заговорил об этом первым, но замысел возвращения был одобрен с такой радостью, что через полтора года превратился в проект отплытия.
Быть может, каждый из них уже давно питал подобные стремления, но целомудренно таил в себе, ожидая момента, когда признание свершится словно бы само собой, так что оно никого не удивило: если чему-нибудь такому суждено явиться на свет, оно катится туда, словно по намыленной доске.
Все еще крепко держась друг за друга, спаянные новой общей надеждой, они в остальном несколько ослабили цепкость, хотя задремавшая было любовь вдруг проснулась, почуяв в будущем непреложное близкое счастье, — еще одна иллюзия прибавилась к сонму прочих, и Анри тотчас пал ее жертвой. Довольный близким возвращением к родимым пенатам и восстановлением былой определенности в жизни, он стал думать, что Эмилия имеет непосредственное отношение к его радости и без нее он бы не ощутил такого счастья, притом совершенно иной, нежели прежде, природы, а потому возлюбил ее пуще прежнего.
То, что им не далось в Америке, коварно обманувшей их ожидания, они переместили назад в Европу, уповая в будущем добыть желаемое на прежнем месте и на тех самых условиях, какие имели в виду, покидая отчий край. Непрестанно надеясь на смутно представляемое благополучие, упорно медлившее наступить, они вопреки всему не перестали на него рассчитывать, а их сердца уже заранее начинали колотиться; так с приходом каждого нового года, презрев минувший опыт, снова ждешь чего-то невиданного, что будет лучше всего, испытанного раньше. И однако же какая разница между тем, что они переживали теперь, и волнениями двухлетней давности в сходных обстоятельствах! Сейчас они были веселы; но это оказалось удовлетворение такого сорта, которое, стыдливо пряча от посторонних глаз, вытесняют с поверхности души куда-то вглубь; а некогда, стремясь в Америку, к неизвестным землям и невнятному будущему, они испытывали грусть — из рода тех великолепных меланхолий, умеряемых приятным томленьем, что более всего напоминают надежду вкупе с воспоминанием о лучших днях, ибо от них больно, но мы их любим.
Случаю было угодно, чтобы как раз тогда в Нью — Йорке оказался капитан Николь, готовый возвратиться во Францию. Они избрали его судно и, коль скоро все каюты оказались свободными, остановили выбор на той, какую занимали раньше. Путешествие вышло красивым, живописнее предыдущего. Им выпало немало безоблачных лунных ночей, с дорожками на волнах и белеющими парусами. После ужина они усаживались на шканцах, слушая скрип кабестана и цепей, ловя ропот дальних бурь у горизонта и шелест разрезаемых килем волн, — но эта гармония звуков не так, как раньше, услаждала слух, и сердца их не столь широко распахивались навстречу морским красотам: все это было повторением уже известного.
Хотя Анри теперь лучше переносил качку, плаванье показалось ему более долгим, и он едва не лишился чувств, завидев берега Франции.
Из Гавра в Париж они проследовали мимо тех же селений, тех же деревьев, зеленых, как и тогда, все еще молодых: ведь они лишь дважды цвели с той поры,
как наши герои их видели.Приехав в столицу, Анри и мадам Эмилия остановились в гостинице у конторы дилижансов, решив, что побудут там, подыскивая себе жилье в каком-нибудь тихом, далеком от центра квартале, и Анри почти тотчас направился к Морелю, чтобы получить известия о своем семействе и узнать, как вообще обстоят дела.
Все, кто мог, посодействовали тому, чтоб разлучить его с мадам Рено и вернуть к холостяцкой жизни, не столь смахивающей на брак; сам Морель вмешался в это дело, пустив в ход все красноречие, включая искусство диалектики, и в конце концов преуспел, последнее немало удивило его самого, ибо оказалось проще, чем он думал: молодой человек легко позволил себя уговорить.
В Эксе у Анри имелся старый дядюшка, торговец растительным маслом; юношу направили туда продолжать законоведческие штудии и попробовать добиться принятия в тамошний университет лиценциатом. Благодаря такому средству, думал Морель, он перестанет видеться с мадам Рено, быть может, забудет ее. И вот Анри отправился в Прованс, не преминув пообещать Эмилии писать ей часто: два года, что придется провести вдали от нее, должны были стать мучительной, но необходимой уступкой его родителям, дабы освободиться от их крикливых советов и интриг.
Первые полгода они действительно слали друг другу письма каждую неделю; в них они вспоминали о прошлом, о своей уже постаревшей любви, о тоннеле в парижском садике, расцвеченном клематисами, о давнишних беседах в гостиной мсье Рено, когда они уединялись, приютившись где-нибудь в оконной нише, об их американском житье-бытье (о его невозвратимости они подчас жалели), потом о корабле папаши Николя, о море, о вечерах, проведенных на палубе, о голубях, клевавших с руки, и о старой черной бархатной накидке, подбитой горностаем; они повторяли друг другу все те же нежности, печалясь, прибегали к восклицаниям прежних дней, от раза к разу все медлительнее подбирая слова, которые сползали с пера на бумагу все неохотнее.
Размер их посланий мало-помалу сокращался, а промежутки между строчками увеличивались; по истечении года Анри буквально истязал себя, когда приходилось вновь браться за писание в извечном томно-свирепом стиле, каковой некогда так славно ему давался, да и эпистолы мадам Рено, сводящиеся к тому же бессмысленному перемалыванию прошлого, он едва заставлял себя распечатывать.
Гораздо больше его забавляло зрелище хорошеньких провансальских девушек, отплясывающих по воскресеньям сарабанду в тени оливковых рощ. А еще время от времени он добирался до Марселя с двумя-тремя весельчаками из числа новых приятелей, чтобы отведать буйабес в харчевне у казарм Резервного корпуса или отправиться половить тунца в бухте Урсен.
Появлялся он и в свете, то есть в городе на обедах с танцами; его часто приглашали, знакомства с ним искали, ведь, право, он был очаровательным молодым человеком, местным светским львам нравилось его общество, да и у дам он отнюдь не вызывал отвращения.
Была там, по крайней мере, одна, миниатюрная, с черными глазами и мелко вьющимися волосами, начинавшая посматривать на него нежнее прочих и адресовать ему в общих беседах такого рода двусмысленные изречения, какие каждый волен толковать в желательном для себя смысле; Анри уже озаботился быть представленным в ее доме и поджидал случая оказать ее супругу какие-нибудь услуги. Но тут нам пора остановиться, дабы не торопить естественное течение событий.
Что до мадам Рено, она, проживя некоторое время у своей подруги Аглаи, вернулась под семейный кров; это явилось следствием ловких маневров мадам Дюбуа, каковой в конце концов удалось воссоединить супругов после торжественных переговоров между ними, подстроенных ею в собственном доме и обошедшихся без обмороков и рыданий. Мсье Рено был весьма не прочь заполучить назад свою благоверную и позволил склонить себя к великодушнейшему из прощений с полным забвением всего.
Процветанию его заведения ничего не угрожало: насколько он знал, никакие слухи об его амурах с Катрин не просочились; Мендес, видимо, помалкивал.