Первопрестольная: далекая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1
Шрифт:
Ошеломлённые послы просили, чтобы великий государь отпустил их в город посоветоваться с народом ещё.
— Идите, но чрез два дня будьте назад, с ответом.
Опять вернулись послы в баламутящийся в муке смертной город, опять вернулись в стан московский, но…
— Государство наше в Великом Новгороде будет таково: вечевому колоколу в Новгороде не быть, посаднику не быть, а государство своё нам держать, как в нашей Низовой земле…
Шесть ден думали новгородцы над московским орешком. Пушки Фиоравенти молча говорили им, что размышления их не приведут решительно ни к чему. И вот наконец, — было 14 декабря, — владыка во главе большого посольства снова явился в ставку великого государя.
— От посадника степенного Великого Новгорода, — заговорил он торжественно, дрожащим голосом, сдерживая слёзы, — и от всех старых посадников, и от тысяцкого Великого Новгорода степенного и от всех старых тысяцких, и от бояр, и от житьих людей, и от купцов,
По толстому лицу старика покатились слёзы: что ты там ни толкуй, в эту минуту он опускал в могилу многовековую жизнь Господина Великого Новгорода. Всё вокруг взволнованно молчало. По стенам города сумрачно стояли новгородцы.
— Но, — продолжал владыка: тут уже вступала в дело забота дневи сего, — но только бы государь бояр в Москву не посылал, в вотчины их не вступался бы и в службу их в Низовую землю не наряжал…
Иван — он сиял торжеством — всемилостивейше всем этим боярство новгородское пожаловал.
И снова ударили послы Великого Новгорода челом.
— И чтобы великий государь укрепил всё это крестным целованием…
— Нет. Нашему целованию не быть.
— Так пусть хоть твои бояре крест целуют…
— Нет. И на то не соизволяем.
— Так хоть будущий наместник твой пусть крепость даст…
— Нет. И того не будет.
Послы растерянно переглянулись: знать, Господину Великому Новгороду и вправду конец.
— Разреши, великий государь, нам в город воротиться и совет с нашими людьми держать.
— Нет. И тому не быть.
Опустились вольные головы новгородские. Из очей у многих слёзы текли. От туги великой белый свет померк. И, приняв все условия великого государя, точно оплёванные, пошли они обратно в город, и сейчас же на дворе Ярославле дьяк владычный присяжную грамоту стал составлять. Первым подписал её владыка Феофил и печать свою приложил, а за ним приложили печати и всех пяти концов когда-то, совсем как будто недавно, Господина Великого Новгорода. Наутро после обедни владыка со многими боярами, купцами, своеземцами и житьими людьми принёс харатью [41] в ставку и вручил её великому государю московскому и всея Руси.
41
Харатья— хартия, в данном случае — грамота на пергаменте . Прим. сост.
Москвитяне летали как на крыльях: всё обошлось без кровопролития, бояре были завалены дарами, а Москва выросла за эти дни до облаков. И в тот же день на записи этой целовали крест [42] бояре новгородские и гости перед боярами великокняжескими. Иван сейчас же заместил степенного посадника своими наместниками: князем Иваном Стригой-Оболенским да братом его Ярославом, который со своим бараном поднял не так давно в Пскове целое восстание. А дети боярские приводили по всем концам Новгорода людей новгородских к крестному целованию. И клялись буйные новгородцы доносить великому государю на всякого новгородца, ежели они услышат от него что-нибудь о великом государе дурного или — прибавлено было для красоты слога — хорошего.
42
Договоры клались на стол, а на них полагали крест, который присягающие целовали. Договоры эти звались «проклятыми» грамотами.
В Новгороде во время осады вспыхнул, как почти всегда в таких случаях, мор. Великий государь, опасаясь заразы, в город не въезжал — только две обедни у святой Софии отстоял, благодаря Господа за Его великие к нему милости. А когда присяга новгородцев была кончена — многие сумели отвертеться, — ратные люди московские подошли к вечевой башне. С торга и с Великого моста новгородцы хмуро следили, что будет. И затуманились: москвитяне взялись за вечевой колокол…
Сладить со старым колоколом было нелегко: крепко был он прилажен к своей башне. Москвитяне пыхтели над ним, а он тихонько позванивал, точно жаловался, точно плакал — совсем как живой. Стоявший во дворе Ярославле боярин Григорий Тучин прослезился. Он знал уже, что есть на свете правды, которые велики и без всякого колокола и над которыми владыки мира не имеют никакой власти, и тем не менее из мягких глаз его, неудержимо накипая в сердце встревоженном, текли по смуглому лицу слёзы. Стоявшие поодаль мужики новгородские косились на него.
— Ишь, жалко, знать, воли-то своей боярской! — проговорил один из них с сивой бородой, в гречневике. — Будя, поиграли…
— Ты мотри, дядя Митрей, как бы москвитяне теперь на нашей спине не взыграли. — усмехнулся Ших, молодой древолаз [43] . —
Погляди-ка, как землю-то Новгородскую они пожгли. Виноваты бояре, а отдувайся мужик… Эхма!— Эхма, кабы денег тьма! — в тон ему вздохнул Блоха, опрятный старичок с курчавой бородой. — Не так москвитяне за дело-то берутся, мать их за ногу! — вдруг воскликнул он. — То-то тетери. — покачал он головой и вдруг, не выдержав, бросился к вечевой башне. — Да вы в пролёт-то, в пролёт-то его выводите! — крикнул он ратным людям. — Ни хрена, можно кирпичик, другой и выбить… Эй, ребята, помогай давай, — крикнул он своим.
43
Охотник за бортями, за дикими пчелами.
И новгородцы мужики, от нечего делать, бросились на помощь москвитянам.
Колокол вышел в пролёт и по канату, издавая тихий, жалобный звук, поехал вниз, на снежную землю, где его, под охраной вооруженных москвитян, уже поджидали розвальни. Еще немного, и общими усилиями колокол был установлен на санях.
— Ну, с Богом! Дай Бог час…
И старый вечевой колокол поехал в стан московский по толпам новгородцев, смотревших со всех сторон на действо московское, точно вздох гнева пробежал. Казалось, вот ещё миг один, кто-то скажет решающее, зажигающее слово, сразу, как один человек, встанет, как встарь, Господин Великий Новгород против насилования московского, ненавистного — и…
Но такого человека в Новгороде уже не было, и слова такого сказать было уже некому. Одни плакали потихоньку, а другие зад чесали: «Ну, чего там…» А ратные люди ломами и топорами уже весело ломали старую деревянную «степень», с которой еще недавно говорили к народу новгородскому его посадники, излюбленные люди и князья.
На 17 февраля было назначено выступление московской рати в обратный путь. Перед самым отходом ее великий государь распорядился вдруг схватить Марфу Борецкую с её внуком да нескольких других коноводов литовской партии. Под усиленной охраной всех пленников привели к шатру великокняжескому. Долго заставил их великий государь ожидать себя. Марфа Борецкая по привычке своей всё кику свою поправляла да то и дело рукава подымала. И мрачным огнём горели глаза старухи неуёмной. Наконец в сопровождении блестящей свиты великий государь вышел к недругам своим. Марфа стояла поперед всех. Увидав великого государя во всем сиянии величества его, бешеная старуха гордо закинула назад седую, теперь трясущуюся голову. Кика её съехала набок, но она не замечала этого и с ненавистью смотрела на победителя. Она играла жизнью — все знали, как суров и беспощаден умел быть Иван, — но не склонилась гордая, сумасшедшая голова перед новым владыкой Великого Новгорода.
На радостях изрядно подпивший, князь Ярослав Оболенский мигнул рослому молодцу из детей боярских.
— А ну-ка, Ванюша, поди нагни ей, старой ведьме, голову! Да пониже, мотри.
— Брось! — строго повёл на него бровью Иван. — Подождём, пока сама поклонится: не к спеху.
Он презрительно усмехнулся и дал знак увести пленников.
Снежными, уже притаявшими дорогами потянулись новгородцы в далёкую Москву. За ними вышла рать московская. Звонкие песни молодецкие весело лились по снежным просторам, ухали бубны, звенели треугольники. Радостен был и Иван: за ним в обозе его государевом везли богатые дары Великого Новгорода: бочки вин заморских, огромные запасы ипрских сукон, корабленики [44] золотые, рыбий зуб, дорогих кречетов для теши царской, соболей сибирских, коней дорогих под попонами богатыми, золотые ковши, жемчуга, окованные золотом и серебром рога турьи старинные, мисы серебряные и — дар, для него самый дорогой — старый вечевой колокол, душу вольности новгородской.
44
Корабленики золотые— английские или французские монеты с изображением розы и корабля . Прим. сост.
VIII. БЕГЛЕЦЫ
Был конец марта, то прелестное на Руси время, когда зима уже окончательно побеждена, но весна все ещё не верит, что она победила, и радостные улыбки её то и дело сменяются проливными дождями пополам со снегом, а то и буйной метелью. На посиневших реках уже образовались закрайки. По лесам журчали тетерева, в глухих дебрях щелкали могучие глухари, а днём над солнечными полями заливались и никак не могли достаточно нарадоваться жаворонки. С юга валом валила всякая птица, и трубные звуки журавлиных косяков из-под облаков радостно возвещали всем: весна, весна! И всё напряженно и радостно ждало решительного перелома, когда дрогнут на реках ледяные поля, откроется весёлый ледоход, морями разольются реки, зазеленеет радостная земля и зазвенит миллионами голосов о счастье жить, и дышать, и любить.