Первопрестольная: далекая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1

Монастырь Кирилла стал расти, Кирилл держал строгий устав и первый подавал пример исполнения его. Монахи расчищали лес, разводили огороды, пахали и косили, как крестьяне. «А питалися они лыками и сено по болоту косили». Кирилл избегал сношения с великими мира сего, не принимал от них ни земель, ни даров. Частная собственность была запрещена настолько строго, что иноки даже воды испить ходили в трапезную. Когда князья извещали Кирилла, что они приедут побеседовать с ним, он умолял их не делать этого, грозя в противном случае скрыться из обители. Но издали он следил за ними и иногда посылал им увещания: «унимать люди своя от лихого обычая», и чтобы были они внимательны к нуждам простого народа, и не позволяли бы в вотчинах своих корчмы: «Крестьяне ся, господине, пропивают, а души гибнут». Он учил их, что добрая жизнь выше поста и молитвы: «Понеже вы, господине, поститися не можете, а молитися ленитеся». В свободное время он «с великою дрожью» занимался списыванием тех книг, в которых Тучин находил столько тяжкого.

И вот лет пятьдесят тому назад старец преставился, а обитель его, «искажая пустынь», стала процветать. На другие обители она не была похожа тем, что устав её был очень суров, и тем, что тут иноки имели известную свободу «мнения», которое исстари почиталось православным духовенством «вторым падением», «всем страстем матерью».

Что тут правда? Что «плетение словес»? Неведомо. Ведомо только то, что житие преподобного составлял тот самый Пахомий Логофет, который долго болтался в Новгороде, а потом гіеребрался в Москву и был известен как мастер в изготовлении таких житий. В Новгороде он писал в духе, угодном новгородцам, а в Москве потрафлял москвитянам. Тучин не раз встречал его: великий пройдоха был этот сербин!

И Тучин вдруг подвёл итог своим думам.

— А зря, пожалуй, пошли мы с тобой, отче, в такую даль… — сказал он пригревшемуся на солнышке отцу Григорию.

Тот сразу уловил ход мысли своего дружка.

— Зачем зря? — сказал он. — От людей всегда чему-нибудь да научишься. А это, — обвёл он вокруг восхищенными глазами, — разве плохо? Утешение!

Тихий вечер уже догорал. По земле легли сиренево-пепельные тени. Морозец лёгкий ударил. Терентий развёл в лачужке огонёк и скоро, помолившись каждый по-своему, все стали примащиваться на жёстких нарах.

— А вы, по говору-то слыхать, новгородские будете? — спросил Терентий, разматывая лапотки.

— Новгородские, — отвечал отец Григорий.

— Слыхал, слыхал про дела-то ваши!.. — покачал головой старик. — Здорово вас Иван-то скрутил. С им, знать, не шути.

— Лутче ли будет? — затуманился попик.

— Ну, откуда лутчего взять? — усмехнулся старик, разматывая духовитые онучи для просушки. — Эту самую игру их смертную я ни во что полагаю. Ты заметил, когда стадо домой идёт, кто в голове его первым домой чешет?

— А кто? — заинтересовался отец Григорий.

— Это ты заметь: первыми всегда дуют свиньи, — улыбнулся Терентий. — Так и у людей: в Москве ли, в Новгороде ли, впереди всегда свиньи.

Отца Григория поразила меткость наблюдения, и он тихонько толкнул Тучина локтем.

— А ежели хочешь ты пройти жизнью почище, — продолжал, управляясь с онучами, бродяжка, — то в сторонку норови, в сторонку, вон как батюшка Кирилл преподобный. Так-то вот. А теперь спать давайте. Может, Бог даст, к утру-то река двинется.

Он улёгся, глубоко вздохнул и с глубокой печалью вдруг проговорил:

— Кому повем печаль мою, кого призову к рыданию? Токмо Тебе, Владыка мой. Создателю, и всех благих Подателю…

На реке шла в звёздном мраке глухая возня, тонкий звон стекла, шлепанье, плески. И около полуночи вдруг вся тихая чёрная земля исполнилась ровным, торжественным шумом: то пошла Шексна.

IX. В ЛЕСАХ

Радость безмерная затопляла глухой лесной край. Шексна, раскинувшись серебряными полоями, гуляла в красе несказанной. Птица точно голову от радости потеряла совсем: шумела на все лады, носилась туда и сюда, нигде от радости себе места не находила. Последний снег таял на глазах. Ручьи гомонили, звенели, сверкали. Стрежнем реки [49] , самой быстриной, безудержным потоком неслись льдины, громоздились одна на другую, с плесканием рушились в холодную мутную воду, тяжко ворочались и иногда выносились в поемные места и там, среди густого тальника, застревали и, плача по зиме, точили в согревающуюся землю холодные, чистые слёзы. Вся земля казалась живой, молодой, переполненной детской радостью.

49

Стрежнем реки —т. е. местом, где воды реки имеют наиболее быстрое течение . Прим. сост.

И только на третьи сутки, когда по вздувшейся реке неслись одинокие уже льдины и неудержимо ширились вокруг светлые полой, странники перебрались с рыбаками на лодке на другой берег и по солнечной, раскисшей дороге направились к скромному монастырьку. На припёке, на солнышке стояла деревянная церковка, срубленная самими иноками, а вокруг неё были разбросаны убогие лачужки-келейки.

Путники остановились, не зная, куда им направить стопы. Вдруг из лесу, по просохшей уже на припёке тропке, тихонько напевая что-то, вышел молодой монах в оборванном и порыжевшем подряснике и старенькой скуфеечке. И как только поднял он на гостей глаза, так сам весь точно сразу исчез: до того прекрасны были эти глаза! Огромные, бледно-голубые, они целыми снопами струили в мир тёплый, ласковый свет. Всё остальное в нём точно не нужно было, точно только рамой служило этим чудным, не от мира сего, глазам: и бледное, прозрачное, тихое лицо, опушённое белокурой бородкой, и это слабое, чуть сутулое тело, и жалкая одежонка, и лапотки липовые. И ещё издали он поторопился первым поклониться гостям.

— Помолиться пришли? — со светлой улыбкой спросил он грудным голосом. — Милости просим, милости просим. Обедня только что отошла — пойдёмте пока ко мне в келию, отдохнёте… А зовут меня Павлом, — улыбнулся он всем своим существом.

Павел был боярского рода. С молодых лет любил он подавать милостыню и часто, раздав не только все деньги, но и всю одежду, возвращался домой совсем раздетым. В начале XV века в уделе можайского князя, в селении Колоча, жил мужик Лука. Однажды он нашёл в глухом месте на дереве икону Богородицы. Лука взял её и принёс домой. Сразу же поднялась молва о чудесных исцелениях от явленной иконы. Народ повалил к Луке со всех сторон. И вошёл Лука в великую честь и славу. Он отправился с иконой в Можайск. Князь с боярами и все граждане вышли к ней навстречу. Отсюда Лука направился в Москву. Там икону встретил митрополит со кресты и со всем освящённым собором, князья, княгини, бояре и множество народа. Потом Лука стал ходить со своей иконой из города в город. Все его честили, как некоего апостола или пророка, и щедро оделяли всякими дарами. Таким путём собрал он себе великое богатство. Воротясь на родину, Лука построил монастырь для своей иконы, а для себя воздвиг светлые хоромы. Он стал жить по-княжески, окружил себя всякой роскошью и многочисленными слугами и отроками. Трапеза его изобиловала тучными брашнами и благовонными питиями. Плясуны и песенники взапуски увеселяли его. Начал он забавляться и охотою, выезжая с ястребами, соколами и кречетами, держал большую псарню и ручных медведей. Павел поступил было в этот монастырь послушником, но ему стало противно в этом вертепе, и он, наслышавшись о заволжских старцах, ушёл в северные леса и поселился неподалёку от Кириллова монастыря в дупле старой липы. Так прожил он три года молясь, воспевая псалмы и беседуя с птицами и зверями лесными: «Радуйся, течаше без преткновения и в вышних ум свой вперяя и сердце очищая от всех страстных мятеж». Впрочем, мятежей благодатная душа эта почти и не знала и сумрак их скоро рассеивался без следа: так весной только на короткое время набежит на солнце лёгкая тучка, а там снова всё загорится и запоёт. В противоположность другим белозерцам Павел беседу грехом не считал: «И молча можно грешить, — говорил он, — и в беседе можно делать дело Божие».

— Ну, вот мы и пришли, — сказал он, останавливаясь у входа крошечной избёнки с подслеповатым оконцем. — Ничего, входите: как-нибудь уж поместимся.

Дупло своё он оставил: очень уж посетители там донимали его. Здесь он обращал на себя меньше внимания. Но всё же и тут было слишком суетно, и он уже обдумывал, куда бы ему податься подальше в леса… Жалко было только покинуть старца Нила, к которому он был очень привязан.

В чёрной от дыма и тёмной избенке были только нары из тонких жёрдочек, непыратый столик да столец о трёх ножках. Отец Григорий тихонько толкнул Тучина локтем: под нарами валялась какая-то пёстрая икона. В переднем же углу висел только лик Христов один большеокий. Земляной, сырой пол был весь усеян стружками: все иноки занимались рукоделием — кто мрежи плёл, кто иконы писал, кто посуду деревянную делал. И работали тут по совести: да не токмо от трудов своих хлеб снедают, но да и о нищих любовь показуют.

Павел усадил своих гостей.

— Не проголодались ли, рабы Божии? — осиял он их своими дивными глазами. — А то можно сухариков расстараться.

— Нет, нет, — отозвались гости. — Мы ещё на том берегу закусили. Ничего, не утруждайся.

— А ты вот лучше скажи нам, как это ты икону-то так под одр [50] свой забросил, — сказал отец Григорий.

— Да какая же это икона? — улыбнулся Павел. — Икона вот, — указал он на лик Христов. — А это так только, одно пустое воображение мысли.

50

Одр —кровать, постель . Прим. сост.

Он достал икону из-под нар и сдул с неё пыль. На ней было изображено что-то вроде Страшного суда. Внизу в красном огне даже чёрные черти с рогами виднелись.

— Какая же это икона? — повторил Павел. — Икона — это радость, свет невечерний, в небеса оконце светлое. Вот будете, может, у старца Нила в скиту, так поглядите там на икону «Прекрасная Заря, держащая Пресветлую Луну» — вот это икона!.. Иконы писать тоже понимать надо, и не всякий за это дело браться должен. Иконописцу подобает чистым быти, житием духовным жити и благими нравы, смирением же и кротостию украшатися и во всём благое творити: есть у тебя свет в душе, будет он и в иконе твоей, а нету его в душе, не будет и в иконе… А то вон в Ферапонтове монастыре видел я тоже икону «Бурю внутрь имеяй». Изображены на ней Богородица и старый Иосиф, которого искушает диавол, указуя ему на кривую суковатую палку: как от неё-де не может быть плода, так и от тебя, старика. И Иосиф задумался, мучится. Совсем это на иконе ни к чему… Нет, — поправился он, — может, и оно свой смысл имеет, ну только не люблю я этого. Я люблю радости излучение и красы небесной. Горе тому, кто возлюбил мрак!..