Первопрестольная: далекая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1

Он знал, что за чарками языки развяжутся скорее.

Все направились в сени. Князь Василий едва оторвался от фряжской Богородицы, с которой он глаз не сводил, и подавил тяжёлый вздох.

Все, помолившись, чинно расселись за отягчённый всякими брашнами и питиями стол. Посуда была вся деревянная с позолоченными краями, изготовленная монахами по монастырям. Оловянные торели и блюда были ещё большой редкостью. Тарелок, вилок, ножей не полагалось совсем: ели перстами. Хрусталь был такой редкостью, что его упоминали даже в завещаниях. У князя Семёна всё было богаче других, но всё же простота большая была во всём обиходе. Роскошью были разве только серебряные кубки, которые стояли перед каждым гостем: они были обязательны, чтобы пить здравицы.

— Ну, во здравие великого государя.

Все выпили до дна, но без большого воодушевления. Расчёты князя Семёна оправдались: языки стали мало-помалу развязываться. В молчанку играть было невозможно, дело не терпело. Если большие князья отстаивали свои права и преимущества, то люди середние, как Берсень или дьяки, те стремились дать Руси во всём порядок.

— Так вот, гости дорогие, быка надо нам брать за рога, — сказал князь Семён, — ходить вокруг да около времени нету. Жизнь пошла у нас не по старине, не по обычаю.

— Верно, княже! — согласился бойкий Берсень. — С тех пор, как Софья у нас появилась, и началось это нестроение наше. Которая земля переставляет свои обычаи, та недолго стоит. Теперь государь, запершись, все дела государские у постели решает. На людях он показывает, что встречь слово любит, что не гневается даже, когда к делу, и на поносные и укоризненные слова, а потом всё на свой салтык [64] повернёт. В старину так не водилось. В старину бояр и советников слушали. С этим высокоумием и несоветием великого государя трудно земле управу дать.

64

На свой салтык— на свой лад, по-своему . Прим. сост.

— Вон Курбский всё об отъезде толкует, — сказал князь Данила Холмский. — Может, он и отъедет, а может, и голову тут оставит. С великим государем жди всего: Софья-то, сказывают, беременна. Ежели она родит государю сына, положение её станет ещё крепче: Ивана Молодого великий государь не больно жалует.

— Да чего там и жаловать: ни с чем пирог… — сказал сурово дьяк Жареный.

— Ох, как бы не ошибиться тут!.. — покачал тяжёлой головой своей князь Семён. — Думается всё мне, что Иван рохлей только прикидывается, а коготки есть и у него. Может, потому он всё и охает, что при ндравном родителе-то эдак жить покойнее? Ну, во здравие дорогих гостей! Князь Данила, что же ты?

Зазвенели кубки.

— Рохля он или не рохля, это дело второстепенное, — поглаживая свою соболью бороду, проговорил обстоятельный дьяк Фёдор. — Надо дело поставить на Руси так, чтобы во всём закон был, а не то что — куда хочу, туда и ворочу. Надо по правилу жить.

— Вот «Судебник» скоро составят, и будет всем закон, — притворился непонимающим хитренький Токмаков.

— Я не о том говорю, — с некоторой досадой отозвался Курицын, — «Судебник»-то — закон для народа, а закон нужен для всех. Иной раз поглядишь, и не поймёшь, не то Русь — вотчина великого государя, не то государство, не то помещик он, не то верховная власть.

— Да ты это к чему?

— А к тому, что и для великого государя не усмотрение надо, а закон, — сказал дьяк. — Ему же так лучше будет, — поторопился он смягчить. — Вот, скажем, наследником у нас теперь Иван Молодой. А о Софье толкуют, что она беременна. Так вот: ежели она родит сына, кто же будет наследником? Неизвестно. Вот тебе смута и готова. А надо, чтобы закон это предусмотрел.

— Да и трудно такую державу, как Русь, одному управить, — сказал князь Семён. — И с законом трудно, а без закона и того труднее. Негоже, что великий государь бояр стал от совета удалять.

— Да и то сказать: зачем будем мы отказываться от прав наших? — вставил князь Данила.

— Всё это так, да как вот к делу-то подойти? — сказал Токмаков. — Умный подход — это уже полдела.

Помолчали: говорить или не говорить? Но дело не терпело.

— Ежели у Софьи родится сын, то, пожалуй, Ивана Молодого великий государь от дел отставит, — сказал князь Иван Патрикеев. — А за новым наследником-то Софья стоять будет. А это такой бабец, что… Ну, да чего там толковать-то, сами знаете.

Точек над і бояре не ставили, но все понимали, что в предстоящей игре опираться надо будет на Ивана Молодого, провести его, в случае удачи, на престол, а предварительно заставить целовать крест на том, чтобы при государе совет боярский был. А что он телёнок-то, так это, пожалуй, и лучше. Все отдавали себе отчёт, что игра такая при Иване III и тяжела, и опасна, но не хотелось старым державцам в простых слуг государевых превратиться, а второе — в этом дьяк Курицын был вполне прав, — надо же, в самом деле, и о Руси подумать, надо ей закон и порядок дать.

И долго шумели просторные сени именитого князя речами застольными. Несмотря на выпитое вино и меда, все были начеку, но и недоговаривая, всё же общую линию наметили, а те, что похитрее и в делах человеческих поопытнее, те наметили уже потихонечку и линию поведения личного: как и когда, в случае чего, отойти в сторону, как и когда обскакать сегодняшних союзников, а буде понадобится — и свалить их и по ним подняться повыше: иначе дела человеческие не строятся.

В Москве отошли уже вечерни. Широко раскинувшийся по своим холмам — их было совсем не семь, как, в подражание Риму и Византии, утверждали некоторые славолюбцы, — город в лучах заката был весь золотой. Благодаря хозяина тороватого за угощение, гости встали из-за стола и один за другим, не сразу, выходили из сеней на ярко сияющий двор. Слуги с конями поджидали их у крыльца. И в то время как князь Василий, уже сев на коня, сговаривался о чём-то с Берсенем, из соседних хором князя Холмского, из высокого терема, на него с восторгом смотрели из окна косящатого чьи-то горячие голубые глаза.

И когда князь Василий с отцом в сопровождении холопов скрылись за углом тесной и духовитой улицы, молоденькая — ей только что минуло восемнадцать лет — Стеша, жена князя Андрея, бросилась перед божницей своей на колени: ни днём, ни ночью не давал ей покою образ князя-мятежелюбца! Наваждение это тем более пугало Стешу, что по характеру своему она была скорее черничка [65] , чем боярыня московская. Она многие часы проводила на молитве, строго блюла посты, усердно помогала нищей братии и жила не столько на трудной земле этой, сколько в мире потустороннем. Если бы воля, она и замуж не пошла бы, но крутой отец её, князь Курбский, согласия и не спрашивал.

65

Черничка —монахиня . Прим. сост.

Со слезами на прекрасных голубых глазах Стеша стояла на коленях перед божницей, но не чувствовала она теперь той помощи, которую раньше всегда подавала ей Пречистая в трудные минуты её молодой жизни. Вспомнилось ей опять и опять, что женат князь Василий, что другую ласкает он, что никогда, никогда не будет он её. И со стоном глухим повалилась бедная Стеша на ковёр перед образами, и лежала, и сжимала руки белые, и трепетала вся, словно насмерть раненная белая лебёдушка.

А за дверью тихонько плакала Ненила старая, мамушка, которая выходила её: она видела, что тяжко скорбит ее касаточка сизокрылая, но не знала она, что за горе точит сердце.