Первые радости (Трилогия - 1)

– Почему же ты полагаешь - недостает?
– что-то слишком всерьез спросил Цветухин.

– Именно, - сказал Мефодий, - зачем же так опрометчиво полагать?

Пастухов отставил невыпитую рюмку. Взгляд Цветухина показался ему растерянным, даже напуганным до какой-то суеверности.

– Что-нибудь случилось?

– Именно, случилось, - подтвердил Мефодий со вздохом.

– Вернулась Агния Львовна, - быстро сказал Цветухин и неловко, будто извиняясь, улыбнулся.

– Что же ты молчишь?
– привскочил и тотчас грузно сел Пастухов.
– Как это возможно?

– Не хотелось портить настроение, - без охоты проговорил Цветухин, снова отворачиваясь к окну.

– И почему же невозможно?
– продолжал ему в тон Мефодий.
– Надо знать характерную актрису Перевощикову. Явилась с чемоданами, коробками из-под шляп, с копченым рыбцом, с медом, с увядшими цветами. Свалила все в кучу, поплакала, поцеловалась, и уже развесила на стене старые афиши, и уже пробует свое контральто, и уже требует, чтобы Егор устроил ее в театре, уже выгоняет меня из номера. Все, как в первом акте комедии.

– К черту!
– негромко оборвал Цветухин и занес руку, чтобы стукнуть по столу, но остановился, с проникновением взял бутылку и поглядел на Пастухова подобревшими глазами.
– Это разговор длинный, не вокзальный. Скажи, Александр, последний хороший тост, и - конец. Второй звонок.

– Да, второй звонок, - произнес Пастухов так медленно, будто старался и не мог понять, что означают эти слова.
– Я предлагаю тост под второй звонок: выпьем за ту женщину, которую ищем мы, а не за ту, которая ищет нас!

– Жестокий тост, - отозвался Мефодий.
– Эту женщину, за которую ты пьешь, ты лишаешь великого удовольствия: искать нас!

Они наспех рассчитались с официантом и в суете, вдруг охватившей вокзал, вышли на платформу. Внеся вещи в купе и посмотрев, удобно ли будет ехать, они все втроем оставили вагон.

Под навесом перрона летали, как заблудившиеся, снежинки, испещряя своими недолговечными метками озабоченные лица. Бегом провезли последнюю вагонетку почты с обычными выкриками "па-азволь!". Вышли и потянулись в оба конца жандармы.

– Мало мы посидели, - сказал Мефодий.

– Даже не выпили за искусство, - грустно прибавил Егор Павлович.

– Что ж - искусство?
– сказал Пастухов.
– В искусстве никогда всего не решишь, как в любви никогда всего не скажешь. Искусство без недоразумения это все равно что пир без пьяных.

– Запиши, запиши себе в красную книжечку!
– воскликнул Мефодий.

– Мне часто кажется, что моя книжечка - бесцельные знания. Я сейчас верю, что самое главное - это цель.

– А я сейчас ни во что не верю, - опять, словно извиняясь, сказал Цветухин.
– Кажется, не верю, что Земля вертится вокруг Солнца.

– Да, Агния Львовна нас ушибла, - с сочувствием мотнул головой Мефодий.
– Но, милый Егор, в конце концов и не важно - верит человек, что Земля вертится, или нет: на состоянии Земли это не отражается, на человеке тоже.

Пастухов в восторге поцеловал Мефодия.

– Сократ!
– дохнул он прямо в его перебитый нос.

– Глупый человек чаще говорит умное, чем умный - глупое, - ответил Мефодий очень польщенно.
– Потому умные скучнее глупых. Однообразнее.

Пастухов обнял Цветухина.

– Видишь, Егор, - не будь гораздо умен! Не скучай!

Он успел еще раз поцеловать обоих друзей и - счастливый - вскочил на подножку. Все сняли шапки.

– Берегите друг друга, мужики!
– крикнул Пастухов из тамбура.

– Мы нераздельные!
– проголосил в ответ Мефодий.
– Мы в один день именинники - Егорий да Мефодий!

– Не забывай!
– поднял обе руки Цветухин.

– Не забывайте и вы, мужики!
– взмахнул своей тяжелой шапкой Пастухов.

Мефодий утерся платком и накрыл голову. Паровоз уже упрятывал в мохнатую белую шубу вагон за вагоном. Пастухов исчез в ней. Мефодий вынул из рук Егора Павловича шапку, надел ее на его черную, в снежинках, шевелюру, легонько повернул его и повел.

Они сторговались с извозчиком - до театра. Мефодий прижал к себе Егора Павловича, заботливо охватив его спину. По дороге он беспокойно посматривал на друга, надеясь вычитать в его взгляде хотя бы маленькую перемену самочувствия. Но Цветухин думал об одном.

– Интересно сказал Пастухов про искусство, - решился заговорить Мефодий.

Егор Павлович не отвечал.

Они ехали сторонними, захудалыми улицами, поднимая с дорог стайки галок и воробьев. Собачонки, выскакивая из калиток, увязывались за санками и, облаяв их, без ярости, по чувству приятного долга, весело убегали назад. Тесовые домишки загоревшихся на снегу разноцветных красок быстро накатывались спереди и пролетали мимо, точно увертываясь в испуге от свистящего бега рысака.

– Что ты сказал?
– неожиданно спросил Цветухин.

– Я... это...
– не нашелся сразу Мефодий, - насчет Пастухова. Здорово он об искусстве.

Цветухин опять замолчал, уткнув рот в воротник, и только уже на виду Театральной площади, встряхнувшись, вдруг сказал, будто продолжая разговор:

– Это у Александра старая мысль. Он как-то мне толковал про колокольню Ивана Великого и спичечный коробок. Конечно, говорит, без спичечного коробка не обойтись, а от Ивана Великого никакого проку - печку им не растопишь и от него не прикуришь. Но вот посмотрит любой человек в мире на Ивана Великого и сразу скажет - это Москва, это Россия. А коробок потрясет - не шебуршат ли в нем спички?
– и если нет - выкинет.

Он отстегнул меховую полость, вылез из саней и, входя в подъезд театра, решительно договорил:

– Будем строить нашу колокольню.

Но тут же вздохнул:

– Жалко, Александр уехал как раз теперь. Он был бы мне большой подмогой.

– А я?
– почти кинулся к нему Мефодий.
– А мы с тобой? Неужто вдвоем мы не осилим твою беду?

Цветухин сжал ему локоть.

– Спасибо тебе, бурсак!

Они прошли за кулисы обнявшись.

На сцене шла репетиция - вводили новую актрису в "Анну Каренину". Режиссер, тоже новый человек, нервный, пылкий, решивший взять быка за рога, недовольно покрикивал. Занавес был поднят, зал чернел остуженной за первые морозы, сторожкой и немного загадочной своей пустотой. Что-то не клеилось, актеры повторяли и еще хуже портили выходы.