Первый день вечности

Я смотрела на Севу во все глаза. Время остановилось. Он, безусловно, пьян. Насмотрелся страшных фильмов на ночь, а потом спутал с реальностью. Я слышала, что с нашим соседом, алкоголиком дядей Васей, однажды случилось нечто подобное. В жизни машины не теряют управления и не врезаются в ограждения. Не в моей жизни. Это придумывают репортеры, охочие до сенсаций, чтобы было что показать в вечерних новостях, и режиссеры, которым нужно снять кассовый фильм.

Я набрала в грудь побольше воздуха, чтобы высказать свои опасения за здоровье друга, но где-то очень глубоко внутри крохотная часть моего сознания уже знала: Сева не врет, и он трезв, что не часто с ним случается утром по выходным. Иногда все же такое бывает в реальной жизни. Нечто подобное в сентябре случилось с моей сестрой и ее парнем Олегом. Этого просто не могло приключиться со мной, но произошло с Женей.

Я не сразу поняла, почему заложило уши и кто так громко кричит. Свет померк. Мой мозг накрыло непроглядной чернотой, будто кто-то накинул на него черную ткань. Ледяной холод могилы ворвался в уютную квартиру, заморозив мое тело.

– Ксюша, Ксюшенька, девочка… – шептал Сева, легонько шлепая меня по щекам.

Я лежала на полу, а мир, обезумев, вращался вокруг своей оси так быстро, что я едва успевала удержаться на его поверхности, чтобы не улететь в далекий космос. Говорят, там очень холодно. Именно так оно и было. Не в космосе, нет… по ту сторону жизни. Там, где кончается земное существование и начинается бескрайняя вечность, называемая смертью. В аду совсем не жарко, как пишут в Библии, так кругом лед. Я точно знаю. Я там была…

…Следующие полгода слились для меня в сплошную черную полосу. Я не помнила, как добралась до дома. Остались лишь обрывки воспоминаний… Машина, несущаяся по едва проснувшемуся городу… Большие руки Севы, уверенно держащие руль… Янтарные глаза, полные боли… Две дорожки слез на смуглых щеках… Мамин голос, спрашивающий, что случилось… Лера, замершая в дверях своей комнаты… Слова… Уговоры… Несъедобный бульон, отдающий сырой землей и слишком горячий для моей ледяной кожи…

А потом похороны – ровно через три дня. Сева всю церемонию придерживал меня за плечи, чтобы я не упала. Ноги отказывались идти, но я упорно заставляла их передвигаться, следуя за мрачной процессией. В памяти осталась толпа народу, из которой я знала от силы двух или трех человек, не считая моего сопровождающего. Марианна Арсеновна завывала не своим голосом, теребя уголки жуткой косынки… А еще там был величавый мужчина, одетый во все черное, с белым, как полотно, лицом и красными глазами. Я уже видела его – на фотографии в интернете. В комментарии упоминалось, что это успешный бизнесмен, миллионер и отец Жени…

Периодически кладбище освещали вспышки фотокамер. Это старались чрезвычайные репортеры. Подойти близко к опечаленным родственникам не сумел ни один. Снимали издалека с неудобных ракурсов, несмотря на то, что многочисленные охранники в черных, совершенно одинаковых костюмах пытались их разогнать…

Я запомнила цветы. Натуральные, обволакивающие приторным ароматом, очень красные на фоне белоснежных кристалликов снега, поблескивающих на солнце. И искусственные, мертвые, такие же, как я, как Женя, которого хоронили в закрытом гробу.

Не знаю как, но я очутилась рядом с Марианной Арсеновной, и мы рыдали на плече друг у друга. А потом Сева вез меня домой. Ему удалось обогнуть все пробки и доставить меня к подъезду в рекордно короткие сроки.

Следующие несколько месяцев – сплошная чернота. Провал в памяти, словно их никогда и не было. Я не принимала участия ни в одном дефиле и не снималась ни для одной рекламы. Я даже на звонки не отвечала. Лежала в своей комнате и смотрела в потолок, совсем как недавно Лера. Но, в отличие от сестры, вкус к жизни ко мне не возвращался. Я не начала вставать, есть, говорить. Я вообще старалась не шевелиться. Малейшее движение причиняло почти невыносимую физическую боль.

Спустя некоторое время я узнала, что очень многим обязана Севе. Именно он договорился с руководством модельного агентства, чтобы на мое странное поведение не обращали внимания. Он же провел длинную беседу с родителями, испросив разрешения не только навещать меня, но и иногда забирать из дома на прогулки.

С тех пор каждую пятницу Сева на руках спускал меня по лестнице и сажал в свою машину. Я, словно послушная марионетка, подчинялась ему, но не видела ничего из того, что он мне показывал, и не слышала ни единого слова из его длинных монологов. Он рассказывал об общих знакомых, о последних коллекциях ведущих дизайнеров, о новинках в кино. Короче, трепался без умолку, стараясь пробиться к моему разуму. Но первое, что я услышала, было имя любимого человека, сладкое и почти забытое, потому что даже про себя у меня не хватало силы духу произнести его.

– Жене не понравилось бы, что ты довела себя до такого, – услышала я и непроизвольно повернулась.

Мне было интересно узнать, кто нарушил табу на произнесение этих четырех букв. Боль с новой силой вонзилась в сердце, открыв незатянувшуюся рану. Я инстинктивно прижала ноги к груди и обхватила их руками. Колени ударились о приборную панель. Только сейчас я заметила, что сижу в машине. На водительском месте, развалившись, курил Сева. Он выглядел лучше, чем в тот последний день, который остался в моей памяти. Никаких слез, никакой красноты в глазах. Лицо здоровое, выспавшееся, вполне довольное жизнью. Его лучший друг умер, но он-то был жив.

– Посмотри вокруг, – продолжал Басаргин. – Оглянись: за окном лето, тепло. Птички поют. Женя хотел бы, чтобы ты стала прежней собой.

– Замолчи! – взвизгнула я.

Судя по удивлению, застывшему на лице Севы, он опешил от того, что я открыла рот. Если не ошибаюсь, то последнее слово, которое от меня слышали, я произнесла еще в январе. Голос был очень хриплым и тихим, хотя мне казалось, что я ору во всю мощь глотки.

– Не произноси его имени! Не надо!

По щекам покатились слезы. Я так давно не плакала, уже думала, что разучилась делать это. Оказывается, в моем организме еще остались слезы. Удивительно!

– Ну, тише, тише…

Сева прижал меня к себе и нежно гладил по спине, пока мои рыдания не утихли и я не подняла глаза. Впервые за долгие месяцы я увидела мир. Зеленый, яркий, но совсем чужой. Я вздохнула полной грудью. Пришло отчетливое понимание того, что кризис миновал. Я снова смогу жить, хоть уже никогда не буду прежней, не научусь по-настоящему радоваться, никогда и никого не полюблю.

– Все нормально, – прошептала я и потянулась к бутылке с колой, валявшейся на заднем сидении. Газировка была слишком сладкой после пресной, чистой воды, которой пичкала меня мама, но я жадно выпила ее до дна, удивляясь, что снова способна ощущать вкус.

Сева смотрел на меня и улыбался: с его плеч будто камень свалился.

– Поехали, покатаемся по городу, – весело бросил он и нажал на газ. Машина сорвалась с места и понеслась к центру города, который я знала с детства.

Жизнь продолжалась. Как бы мне ни хотелось умереть вместе с Женей, я должна была вести себя паинькой. Сева прав, он бы этого хотел…

– Дамы и господа, наш самолет совершил посадку в аэропорту…

Я вздрогнула и открыла глаза. Салон самолета, первый класс, рядом – сосед, который не спускает с меня глаз. Вежливая стюардесса в начале салона. Вечерний аэропорт Праги за стеклами иллюминаторов. И я, двадцатипятилетняя, сверхпопулярная, самая известная супермодель современности, развалилась в удобном кресле и пытаюсь отойти от собственных воспоминаний, налетевших, подобно торнадо, и заставших меня врасплох. Давно со мной такого не было – года два, а то и три. – Вам нехорошо? – стюардесса склонилась надо мной с вежливой полуулыбкой.

Когда остальные пассажиры уже отстегнули ремни безопасности и повскакивали с мест, торопясь поскорее оказаться на свежем воздухе, я все еще полусидела, тяжело дыша и прикрыв глаза. Вместе с воспоминаниями вернулась боль. Не та, что терзала меня семь лет назад. Нет. Всего лишь ее слабый отголосок, но и этого было достаточно, чтобы выбить меня из колеи.

– Все в порядке, я просто задумалась, – откликнулась я и, не желая привлекать еще больше внимания, отстегнула ремень и поспешила к выходу.