Первый этаж

– Восемь.

– Мал еще, – определил Леха. – Не продадут.

И потерял к ребенку всякий интерес.

– А я... – сказал мальчик высоким голосом. – Я в зоопарке был...

Лёха совсем закис на заборе. Было ему пакостно и погано, будто завязали в узел его внутренности и тянули теперь в разные стороны, увязывали накрепко. Руки вцепились в прутья, лицо посерело, глаза набухли слезой.

Мальчик обошел его стороной, стал глядеть с другого бока.

– Там обезьяна в клетке, – сказал мальчик. – Вроде тебя...

Леха Никодимов его не слышал. Леха с трудом думал о своем. С месяц назад сопливый докторишка из поликлиники намерил у Лехи пониженное давление. С ходу. В один присест. "Это в каком таком смысле?" – кротко поинтересовался Леха. "В смысле общей вялости", – уточнил докторишка и как-то искоса глянул на Леху, с непрофессиональным состраданием. "А ну, глянь еще!" – приказал Леха и звонко ударил кулаком по волосатой груди, по гулкому пузу. Но докторишка уже потерял интерес: задумчиво обсасывал палец с чернильным пятном, глядел невнимательно – дело решенное, ждал нового пациента, которых у него навалом.

И тогда Леха Никодимов понял про себя все и содрогнулся от жалости. Мало в нем атмосфер, видно, не держат сальники, прохудились с возрастом, разболтались-истрепались от частых ударов дерганой жизни, травят наружу ценное давление. А от этого уже и вялость, и хилость, общее недомогание. Даже ругается Леха через силу, матерится неизобретательно, а это уж верный признак: давление на нуле. 

2

Шла по парку кругленькая старушка в синем, до полу, халате. Личико пухлое, умильное, ручки сложены на животике, один глаз обмазан кругом густой зеленкой. Шла – приплясывала на ходу. Шла – лучилась радостными морщинками. Сообщала кому ни попадя:

– Видю! Видю, милок! Видю!..

Углядела Леху на заборе, подошла, дернула за штанину:

– Видю!

– А?.. – дрогнул Леха.

– Видю, – объяснила старушка. – Ёш твою маковку! Вечор сняли повязку, я и видю.

Такая ласковая, такая мягкая, бархатная такая старушка. И умыта чистенько, и причесана гладенько, и ругается по вкусному. Ишь чего удумала: ёш твою маковку!

Леха с трудом сполз с забора, устало привалился к дереву, зашевелил онемелыми пальцами.

– Маманя, – сказал. – Шла бы ты...

– И пойду, – с охотой согласилась старушка. – Нонче, с глазами, куда хошь пойду. Я теперь, как новенькая. На свет заново родилась. Из тьмы выбралась. Кругом различаю.

– Маманя, – застонал. – Помолчи, Христа ради...

– Видю! – возликовала старушка в полный голос. – Вида, милок, видю!

Леха повел по сторонам тяжелым глазом, углядел скамейку в кустах. Пошел, спотыкаясь, на ватных ногах, сел, обмяк телом. Старушка покатилась следом, примостилась рядом: ногами до земли не доставала, весело поглядывала на соседа глазом-изюминкой в зеленом ободке.

– Те, милок, кой годок?

– Сорок пять.

– Ёш твою маковку! – Она даже ногами взболтнула. – В аккурат... А мне – девяносто.

– Врешь!

– Соври лучше. Эвон – видал?

С удовольствием разинула рот, показала пустые десны, пропела с гордостью:

– Чи-и-сто... Корешков и то нету. Как родилась ни с чем, так ни с чем и помру.

Леха покосился нелюбопытно на разинутый рот, сказал угрюмо:

– Мне до тебя не дожить...

– Куда! Не жилец, паря, не, не жилец.

– Чего уж... – обиделся. – Не хуже других.

– А другие-то... – она опять взболтнула ногами: – Черьвивые. Вас, вон, молодыми скручивает, а я, с глазами-то, еще жить буду. Во мне силы много. Видю, милок! Видю!

Леха засопел, насупился, отвернул голову, а она поелозила задом по скамейке, подобралась поближе, примирительно ткнула в бок:

– Чудо! Как звать-то?

– Леха.

– Леха... – залилась мелким дребезжащим смешочком. – Ёш твою маковку! Что за Леха за такой? Эдак собак кличут... По паспорту говори.

По паспорту его никто не звал. Все Леха да Леха. Дома – Леха, во дворе – Леха, на работе – тоже Леха. Так Лехой и помрет. "Кого схоронили?" – "Да этого... Леху".

– Алексей... – сказал с заминкой. – Трофимыч.

– Ишь ты... – подпрыгнула. – Мужик мой – тоже Трофимом звали.

– Помер?

– Помер, – запечалилась. – Еще при царе-батюшке.

– Чего? – вытаращился Леха. – Сколько ж ему тогда было?

– Сорок было да еще пять.

– Как мне... – увял сразу.

– Как тебе.

Словно холодом вокруг повеяло. Крылом опахнуло. Тенью накрыло с головой. Каркнула на дереве ворона. Взвизгнули тормоза. Раненым зайцем прокричал прохожий. "Это в каком таком смысле?" – обмирая, спросил Леха. "В смысле общей вялости", – уточнил докторишка и заглянул прямо в лицо, глазами жуткими, сострадательными.

– А с чего помер? – с надеждой спросил Леха.

– А с того с самого... Пил без просыпу,

– Как я...

– Как ты.

Леха с тоской поглядел по сторонам, но утешения себе не нашел. Не было ему вокруг утешения.

– А что, маманя, – спросил по поводу, – когда больше пили? Раньше или теперь?

– Ёш твою маковку! Спро-осил... Да теперешние не в пример. Деньги шальные. Бога нету. К старикам без внимания. Друг дружку тыркают... Бывало, идут вместе, рядком да ладком, а эти – шырк да шырк, шырк да шырк... К себе без уважения.

– Ладно уж... Твой-то от чего помер?

– Дак он у нас, – завопила старушка, – и был один на всю деревню! Голь перекатная... А тут, почитай, все хлещут. Что баба, что мужик. Что в праздник, что в будень. И белую, и красную, и самогон... – Почмокала вдруг пухлыми губками, сказала мечтательно: – Четверочку бы я опростала...

– Во, дает! – восхитился Леха. – Куда тебе...

– Я бедовая. Выпью, дак плясать пойду. Нонче, с глазами, всех перепляшу!

– Попроси, – предложил с надеждой. – Принесут с передачей.

– Эва... – отмахнулась. – Дочка у меня далёко. Семь рублей взад-назад прокатаешь. Не с руки.

Повозилась на скамейке, подмигнула глазом в зеленке, легонько подтолкнула локтем:

– Байку сказать?

– Ну?

– Баранки гну. Сказать аль обойдешься?

– Скажи.

– То-то.