Первый этаж

– Убавилось... – взволновался Егор. – Меньше стало.

– Да от жары это, Егорушка. До первых дождей.

– Не. Ключ засорило. Я знаю.

Встал на колени, опустил руку в воду по самое плечо, прислушался, склонив ухо, пошарил на дне. Бледное лицо сморщилось, как перед плачем, лоб пошел частыми морщинами.

– Тина... – сказал обреченно. – Тины по локоть.

И сник. Закачался на коленях. Застонал тихо, из глубины.

– Егорушка! – Подхватила его под руки, подняла с земли: – Пошли, милый. Пошли домой. Не пропадать из-за этого.

А он уже рванулся от нее, обежал кругом пруд, ухватился за гнутую спинку, стал выдергивать из воды ржавую кровать. А ее засосало – не вытянешь. С его-то силами!.. Руки тонкие, белые, жилками голубенькими перевитые, косточки у локтей цыплячьи, волоски на коже редкие, невидные. Часы "Победа", обычные, некрупные, перекрыли всю его руку, и даже дырка на ремешке проделана гвоздем. На всех ремешках он проделывал новые дырки, потому что фабричная продукция не рассчитана на такие руки.

– Помоги... – закряхтел. – Аннушка!

– Да плюнь ты! – ругнулась. – Нам-то чего?

Поглядел снизу глазами отчаянно безумными, зрачок во весь глаз, сказал с трудом, мучительно кривя губы:

– Клююч... жи-вым глохнет... Жи-вым, Аннушка…

Аня охнула – и к нему. Схватилась руками за решетку, стала тянуть. Кругом дома стоят, жильцы с балконов смотрят, а они пыхтят, надрываются, выволакивают из грязной лужи ржавую кровать. Выдохлись, встали, запыхавшись, руки у обоих бурые от ржавчины.

– Еще... – задохнулся. – Еще давай...

– Егорушка, тут надолго. Пошли, милый.

– Ну и надолго, – упрямо. – И пусть.

А сам уже устал – ноги не держат. Привалился к забору, глядел тоскливо, загнанно, как поднимались со дна ленивые пузыри, лопались с тихим шипением.

6

Собака рванулась из-под ног, загавкала яростно и визгливо. Рядом, чуть не в метре, стоял грузный мужичок с большущим животом – гриб-боровик, глядел на них из-под мохнатых бровей. Так подошел неслышно – даже собака не учуяла. Будто из земли вырос.

– Цыган! Тихо, Цыган!..

– Ништо, – сказал мужичок ласково, голосом нутряным, из недр живота, – нехай лает. Я собак не боюсь. Сам еще могу укусить. Вон, зубов полон рот.

Разинул широко рот, блеснул металлическими коронками, да ка-ак зарычит, ка-ак гавкнет на весь двор: аж собака осела на задние лапы, с перепугу поджала хвост.

– Эть, – сказал гордо, – вот я ее! Га-га-га...

И захохотал мощно и радостно, жирным мохнатым смехом, будто горло обросло изнутри шерстью, содрогнулся бурно, всем телом. Долго хохотал, со смаком, в полное свое удовольствие: кашлял, отплевывался, качал в изнеможении головой, утирал лицо пухлой ладонью, а они стояли молча, глядели на него угрюмо.

Был он сытый, спелый, наливной, весь глянцевый, как маслом смазанный на долгое хранение. Загорелый до корочки подрумяненной, солнцем прокаленный, крепкий, плотный, округлый, будто камень-голыш, обкатанный морем. Волос плотным ежиком, шея толстыми складками, руки короткие, двумя сардельками, из ушей, из носа, из-за ворота рубахи дыбом кустились буйные волосы, на упитанных щеках торчали бородавки, каждая с клубнику.

Но живот... Живот поражал самое искушенное воображение. Не рыхлое, вялое пузо гурмана и лежебоки. Не дряблое, обвисшее брюхо неразборчивого обжоры. Огромный, тугой, утрамбованный плотно, со смыслом, как рюкзак у опытного туриста. Живот распирал до предела полотняную рубаху, гордо торчал наружу: живот – банк, живот – копилка, надежное помещение капиталов. Рядом с ним все остальные части тела выглядели мелко, незначительно. Человек был при животе, около живота, ничтожным к нему придатком, обслуживающим основное предприятие.

Живот содрогался от хохота, бородавки прыгали по щекам, руки-сардельки отмахивались в изнеможении, а глаза сощурились хитро, глаза совсем не смеялись, зорко оглядывали Аню с Егором, будто соображал на ходу, на что бы их употребить.

– Фу... – сказал, отдуваясь. – Смешлив не по годам. Теперь еще ничего, а, бывало, зайдусь – не остановишь. Утром насмешат, к обеду отойду.

И без остановки, скороговоркой, не переведя дух:

– Здрасьте – мое почтение. Наше вам с кисточкой. Ваш сосед во-он с того балкона.

И опять фыркнул, прыснул, захохотал упитанным смешком. А глаза, видно, не высмотрели еще всего, цепко оглядывали Аню, оглядывали Егора.

Егор отвалился от забора, взял ее за руку.

– Давай, – сказал. – Попытаем еще.

– Может, не надо?

– Надо.

Схватились вдвоем за проклятую кровать, стали опять тянуть. Но сил уже не было, запала не было, и кровать даже не шелохнулась. Словно приросла ко дну.

Тут мужичок, будто все уже разглядел, резко оборвал смех, шагнул вперевалку, раздвинул их животом.

– Ну-кось, – сказал. – Дайте пенсионеру.

Поддернул под самое горло необъятные пижамные брюки на резинке, ухватился половчее за спинку, одним махом выдернул кровать.

– Гэть! Куда вам ее?

– Никуда, – сказал Егор, бледно улыбаясь.

Мужичок и не удивился:

– Никуда так никуда, полежит и у пруда. Нехай тут валяется.

– Спасибо, – сказала Аня. – А то уж мы замучились.

– Э, милая, – хохотнул мохнатым нутром, – за спасибо шубу не сошьешь.

Оглядел их опять, по очереди, сказал мягко, задушевно:

– Граждане вы моя хорошие, соседи наиближайшие... Имею до вас заманчивое дело, да не знаю, как подступиться.

Егор сразу насторожился, отступил назад, а Аня, наоборот, шагнула вперед, загородила мужа:

– До кого это до нас?

– До вас до обоих. Может, в дом зайдем, чайку глотнем?

– Не зайдем, – отрезала. – Незачем.

– Ишь ты, – он и не обиделся. – Бедовая.

– Какая есть.

Подвигал бровями, поморщил нос, сказал одобрительно:

– Ну да это и лучше. Машина твоя?

– Моя.

– Совсем ладно.

И замолк. Стал оглядывать. А нос все морщился, а руки оглаживали с любовью живот, глаза прятались за щелками век, за зарослями бровей.

– Времени у меня навалом, – кинул между прочим. – Вот бы приспособить...

Опять умолк.

– Пошли, – сказала Аня и взяла Егора за руку.

А мужичок встал на дороге, валуном загородил проход.

– Времени, говорю, навалом. Вот бы нам в долю войти.

Теперь и Аня насторожилась:

– Кому это – нам?