Первый из первых или Дорога с Лысой горы

Для этого нужен глубокий и проницательный ум. А потому многие меня сейчас не поймут, а отдельные из коллег, самые зацикленные, еще и осудят. Ну да это их дело! Настоящий политик должен уметь переступать через предрассудки. Для меня, например, они ровным счетом ничего не значат!

И кровавый костюм перекочевал в стан Худосокина.

Перспектива, открывшаяся перед Собачкиным, подтолкнула к решительным размышлениям и других депутатов, поначалу занявших позиции не на стороне Худосокина.

— Скажите, а могу я рассчитывать на пост председателя комитета по надзору над порнографией? — подал голос высокий субъект лет шестидесяти с лоснящимся от пота лицом и бегающими глазками опытнейшего онаниста.

— Нет вопросов! Я вас ввожу в мой теневой кабинет! Не сомневаюсь, что вы поднимете отечественную порнографию до международного уровня, — откликнулся Худосокин.

— А совет по делам инвалидов ума?.. А министерство рекламы?.. А подкомиссия по дождям в Нечерноземье? А управление социальных бед? — занервничали со всех сторон.

Худосокин всем обещал, всех назначал, никому неотказывал.

Так что вскоре за ним собралась преогромнейшая толпа, больше напоминавшая очередь за колбасой или за макаронами, одну из тех очередей, каковые не так давно глистами опутывали всю страну.

— Вот теперь мы поборемся! — злорадствовал Ху досокин, оглядывая противников с откровенным пре зрением. — Ну, — обратился он к Поцелуеву с коман дирскою интонацией, — подавайте сигнал! Мы гото вы. И на месте наших соперников, я бы сдался без боя… Эй, вы, дети несчастных родителей! — крикнул другим командам, тая улыбкою, Худосокин. — Объяс няю для идиотов. Сдавшихся мы мучить не будем. Ну разве что чуть-чуть, шутя. Для отчета. Подумайте, пока не поздно!

Но призыв его не подействовал. Желающих перебежать к Худосокину больше не обнаружилось.

— Все? Силы распределились? — уточнил Поцелу ев. — Тогда на счет «три» начинайте. Всем понятно?

Отлично!.. Вот ведь как много понятливых собралось в одном месте одновременно… Ра-а-аз… Два-а-а…

— Стойте. — крикнул из ложи Дикообразцев.

И трибуны в ответ зароптали.

— Остановитесь! — Александр Александрович сто ял, не чувствуя никакого волнения. Он лишь удивлялся, что так долго и так безучастно следил за вершившимся на арене.

Испепеляющий луч прожектора вытянул Дикообраз-цева из темноты, и теперь все смотрели исключительно на него.

Дикообразцеву же показалось, что стоит он не здесь, не на трибуне цирка, а на каком-то холме под густеющим к ночи небом. Стоит в размышлении перед учениками, которые с нетерпением ждут его слов.

— Александр Александрович! Не утерпели? — ухмы лялся ему Поцелуев. — А я-то все удивлялся, как же вы изменились, что сидите и терпите наш спектакль.

Напрасно, выходит, я удивлялся, напрасно… Дорогие друзья и почтенная публика! — прокричал он трибу нам. — Перед вами — господин Дикообразцев, исполни тельный директор всего фестиваля. Он, как я понимаю, не согласен с четвертованием. И наверное хочет сказать нечто чрезвычайно важное. Давайте послушаем! Вдруг он действительно знает слова, которые нас убедят, что казнить господина Заваркина, не умеющего любить и быть преданным, — плохо! А? Согласны?

— Да пошел он…

— Казнь, казнь давай!..

— Мы наелись пустой болтовней! Хлеба и зрелищ!

— Не тяните резину! Мы деньги платили не за проповеди!

— Четвертовать и Дикообразцева, чтоб не мешал…

Поцелуев кивал взлетавшим словам, но смотрел он при этом все время на Дикообразцева.

— Нет, почтенная публика, — перебил он кричав ших. — Четвертовать Дикообразцева мы не станем. Ему уготована казнь другая. И он к ней готов. Но всему свое время… А пока я все-таки предлагаю послушать его. Ибо мы, не послушав, не узнаем, чего он хочет… Александр Александрович, начинайте!

Тишина как окостенела, смешавшись со мраком, который окутал теперь и арену.

Ни звука, ни вздоха, ни того ветерка, что прилетал на покрытый выгоревшей травою холм под густеющим небом.

Дикообразцев смотрел себе под ноги, но не видел их. Как не видел и собственных рук.

Он не видел себя из-за света.

Только свет был в глазах. Только свет был везде и повсюду.

А сам он, Дикообразцев, в этом свете как будто бы растворился. Утонул и растаял.

Он был и не был.

Был здесь и где-то.

Он был собой и кем-то еще. Но в то же мгновение.

— Люди добрые! — сказал Дикообразцев чуть слыш но, но все услышали. — Я хочу рассказать вам о челове ке, который долго завидовал своему соседу, более состо ятельному. Он завидовал его просторному дому, его ков рам и посуде, его одеждам и сундуку, где хранились сере бряные монеты… Так завидовал, что однажды взял да и убил соседа… Он поселился в соседском доме, стал спать на его постели, одеваться в его одежды, пил его вина. И называть себя стал его именем, чтобы соседа никто не искал… Все шло так хорошо, что человек этот только радовался, поздравляя себя с тем, как ловко устроил жизнь. Но вскоре ночью в дом к нему забрались грабители и убили его, и забрали все, что могли унести… Так вот я вам хочу сказать, что на самом деле этого человека убили совсем не грабители. А он сам… Он убивал себя медленно, завидуя соседу. И убил себя окончательно тем самым ножом, который вонзил в соседа… Вьг хотите казнить человека, — почти без паузы продолжал Дико-образцев, — который вам ничего не сделал. Он не умеет любить? Не умеет быть преданным? Так он от этого сам и несчастен!.. Глупость рождает зависть. Зависть рождает подлость. Подлость рождает трусость. Трусость умерщвляет всех, у кого сил нет не быть глупцом… Подумайте и отпустите Заваркина. И вы победите свои дурные намерения, победите зависть, победите глупость!

Дикообразцев вновь опустил глаза себе под ноги, которых не видел. На душе было тяжело.

— Все? Вы закончили? — спросил Поцелуев.

Дикообразцев молчал.

— Ну, хорошо! — хмыкнул с иронией Поцелуев. — Не скажу, что я в восторге от вашего красноречия. Честно признаться, я думал, вы произнесете речь, более пламенную. Но что сказали, то и сказали… Почтенная публика! — над ареною вновь вспыхнул свет. — Вы изво лите отпустить Заваркина? Или будем четвертовать?

Принимайте решение. Все в вашей власти!

На трибунах поднялись крики, базарный гомон, тяжелый рев.

Им не поддались только Дикообразцев и Макар Электросилыч.

Дикообразцев стоял по-прежнему в луче прожектора и хмурился каким-то мыслям.

Электросилыч же смотрел внимательно на правую руку Дикообразцева. На указательный палец. На тусклое кольцо с одной насечкою.

Смотрел, и сердце леденело.

Вот, значит, где он…

Ах, как все просто! Теперь? Все просто!

Теперь ему не деться никуда. И нет поблизости тех пастухов, которые отряд его, Толмая, направили на север. Хотя Вар-Равван ушел на запад.

Тех пастухов нет уже давно…

Когда он понял, что им солгали и указали неверный путь, Толмай развернул отряд и, невзирая на ночь, упавшую на степь, помчался назад.

Костер был виден издалека. А пастухи, как оказалось, были глупей овец, которых стерегли.

С тех пор Толмая занимал вопрос: что стало с овцами без пастухов?

Должно быть, долго гоняли волки отару брошенную по степям. Вот праздник живота был у волков!

— Многоуважаемый Макар Электросилыч! — вдруг обратился к нему с арены Поцелуев. — Тут полная нераз бериха. Народ не хочет безмолвствовать. А мненья раз делились. Что будем делать? Вы здесь главный, вот вам решение и принимать!