Первый отряд. Истина
Шрифт:
«Агенту N
совершенно секретно архивные документы (подборка)
Все архивные документы представлены в подлинниках и пронумерованы.
Документы строго конфиденциальны.
Документы запрещается демонстрировать или передавать третьим лицам.
К документам прилагается банковская кредитная карта Visa Electron. Карта уже активирована (пин код 1942).
Средства на карте могут расходоваться исключительно в целях выполнения задания «Первый отряд».
Суть задания «Первый отряд»: расшифровка послания; выяснение целей,
Обо всех результатах докладывать куратору лично, используя шифр.
Контактные данные куратора podbelsky33@gmail.com…»
— …Это что? — Он подходит сзади совершенно бесшумно, но с нарочитым грохотом ставит передо мной кружку темно-бурого пива.
Я складываю вдвое красный листок.
— Это что, из приемной комиссии? — Он кивает на листок. — Твой результат?
Я складываю листок еще вдвое и говорю ему «да».
— Ну и что? Там есть комментарий куратора? Обычно кура- гор иностранных проектов оставляет свой комментарий… Он что-нибудь тебе написал?
Я говорю ему «да».
— Да, — говорю, — он оставил небольшой комментарий. Он полагает, что мне нужно более тщательно изучить источники. И еще поработать над языком. Тогда я смогу претендовать на стипендию…
— Не расстраивайся. — Эрвин выразительно пододвигает ко мне кружку пива. — У тебя обязательно все получится.
— Да, конечно. Эта стерва в приемной сказала мне то же самое.
— А,Мадина!..Не принимай близко к сердцу. Чем больше она старается вести себя как настоящая немка, тем больше похожа на гадалку на восточном базаре.
У него злое лицо. Красивое и злое, тогда, в дельфинарии, я этого не заметила. Немного слишком тонкие губы. Немного слишком стального оттенка глаза.
— А ты что там делал? — спрашиваю его по-немецки. — Учишься в университете? Ты же вроде бы дрессировщик?
— Я как раз оформлял академический отпуск.
Врет.
— И какой у тебя факультет?
— Биофак…
Врет.
— …Специализация — морские млекопитающие.
Я отпиваю из кружки пару глотков. Кисловатая, плотная, как взбитые сливки, пена щекочет язык. Пиво наверняка вкусное — но это сложно прочувствовать, когда сводит живот.
— Если не можешь сказать правду, лучше просто молчи, — говорю я ему по-русски. — Не люблю, когда врут. Мне от этого больно.
— Где больно? — Он пристально на меня смотрит.
Из всех, кому я говорила про это, лишь Подбельский реагировал так же. Подбельский — и еще Амиго, когда, наконец, понял что такое «правда» и «ложь». Остальные смущенно хихикали, суеверно косились, переводили разговор на другое, отпускали дурацкие шуточки, предлагали сыграть в «верю — не верю», не смотрели в глаза…
Эрвин смотрит на меня пристально. Слишком пристально. Взглядом врача. Он смотрит и ждет ответа — и, как тогда, в детстве,
Подбельскому,
я показываю ему, где мне больно. В середине меня, там, где сходятся ребра. Чуть выше пупка, но внутри, глубоко внутри.— Там, где солнечное сплетение, — говорю я ему по-немецки.
— Там, где дух, — отвечает Эрвин по-русски.
Мне нравится его русский. Идеальный. Но очень трогательные ошибки.
— Ты хотел сказать, «там, где душа»?
— Там, где дух, — повторяет Эрвин.
Он улыбается. Он смотрит в середину меня. Чуть выше пупка. Через тонкую ткань футболки.
Внутри, глубоко внутри, чуть выше пупка, а потом и чуть ниже тоже, становится тепло и щекотно. Словно я качаюсь голышом на тарзанке. Словно я падаю с высоты. Словно я только что вышла из моря, и по животу ползут соленые капли, стекают и тают, испаряясь на крымском солнце…
Он смотрит, и второй раз за день я чувствую себя так, словно забыла одеться. Я пью все свое пиво залпом, торопливо глотаю, не успевая распробовать вкус.
— Если хочешь, я попробую усыпить твоего духа, — говорит Эрвин.
Ну вот, начинается. А я думала, он не такой… Сейчас он предложит какую-нибудь тупую игру. Он будет тасовать ложь и истину, пытаясь усыпить мою бдительность…
— Ты не понимаешь, Эрвин. Обмануть невозможно. Пожалуйста, не надо пытаться. Иначе я сразу уйду.
— Я и не говорил, что собираюсь обманывать. Я говорил, что попробую усыпить. Впрочем, ты можешь идти.
Он молча вынимает из кармана мобильник, набирает номер, улыбается кому-то невидимому:
— Hey, Zuckerschnecke! Hast du bisschen Zeit f"ur mich?..
Из его трубки до меня доносится ответный радостный писк. Я опускаю глаза. Мне, наконец, удается различить вкус пивной иены. Она сладкая. Омерзительно сладкая, как этот его голос, эта его улыбка, это его «цукершнеке». сладкая улиточка… Если бы меня так назвали, меня бы стошнило.
— …Ich habe mir gedacht, vielleicht schaffe ich es doch zu deiner Draculaparty zu kommen… Genau, S"usse, alles nur wegen dir…
Его немецкий звучит так, будто за щекой у него большой леденец. Будто за щекой у него засахаренный слизень. «Дракула парти» он произносит как-то особенно бережно, точно перекатывает сладкого слизня из правой щеки в левую.
— Was gibt's da…? Ah ja, Madina, du l"usst Dir ja immer was einfallen…
Я иду к барной стойке и говорю, что хочу заплатить. За себя. Нет, за себя и еще за того вон. Пусть подавится. Я плачу карточкой Visa.
Платеж проходит. Но сейчас мне это не важно. Я бреду к выходу. Я не буду останавливаться и не буду оглядываться назад. Не терплю, когда меня унижают. Не терплю пошлости. Не терплю сладких улиток. Не терплю…
Когда я оглядываюсь, он уже убрал свой мобильник. Он молча смотрит мне вслед. По-детски растерянно: мол, куда же ты? Игра не закончилась!.. Он ловит мой взгляд и энергично машет рукой, подзывая меня обратно за столик, — и я почему-то иду. Как будто он тянет меня за невидимые тонкие нити.