Первый отряд. Истина
Шрифт:
Не случайно операция «Меч возмездия» (1942 г., битва под Демьянском) носила также название «Операция очищения». Предполагалось, что это и будет своего рода надавливанием на прыщ. Жаждущий отмщения рыцарь выпустит наружу воспаленный перегной Полой Земли, мертвые и живые смешают свою кровь — и мир очистится…
…Так нас учили. По учебникам, написанным только для избранных, по рукописям очевидцев, по архивным документам, по картам. В том, что касалось Той стороны, нам давали только теорию. Не было и не могло быть никакой практики.
Потому что все входы закрылись давно, сразу после Второй мировой.
Потому
Никто не знает, что творится сейчас на Той стороне.
Единственный контакт состоялся несколько лет назад у Старухи. С Мартином Линцем. Она увидела его своими слепыми незакрывающимися глазами, погружаясь в мучительный сон. Он говорил, а она корябала его слова на бумаге кривым птичьим почерком.
«Я почти овладел энергией Врил. Я имею влияние на Высшего Неизвестного. Ждите послания. Мы поможем вам в вашей новой войне. Произойдет очищение.
Я прошу за это единственную награду.
Когда одна сторона превратится в огонь, а другая в лед, когда входы откроются, я хочу вернуть свое тело.
Я устал от бесплотного морока Полой Земли. Я хочу быть настоящим арийцем. Сверхчеловеком во плоти и крови».
Следующим утром она отнесла эту бумагу Клаусу Йегеру. Он не любил абстракций. Древние легенды, оккультные ритуалы, недоказанные теории и высокие идеалы — все это не умещалось (и никогда не уместится) в его крохотном скудном мозгу. Бессмертие души его мало тревожит — его привлекает бессмертие тела. «Поменьше эстетики, побольше генетики» — вот его любимая присказка. Он слишком ограничен для Истины — но все, что касается физиологии, билогии, биохимии, одним словом, грубой материальной телесности, интересует его чрезвычайно. Ученым, работающим на него в «Риттер Ягд», в этих областях нету равных.
Он прочитал то, что было написано у нее на бумаге.
— Впервые за годы нашего сотрудничества, фрау Грета, вы ставите передо мной действительно интересную задачу. Я попы таюсь. Действительно попытаюсь восстановить его тело. Но вы должны понимать: мне не вдохнуть в него жизнь.
Она презрительно скривила сухие бледные губы:
— Вдыхать жизнь — не вашего ума дело.
5
Она выходит из моря. Амиго смотрит на нее из воды пустым тусклым взглядом.
Вода холодная, свинцово-серая и неподвижная, как наброшенный на покойника саван. Серое небо сливается с серой водой, горизонта нет. Далеко в море чернеет скала с изъеденной туманом, почти невидимой башней.
Она озирается:
— Он что, не смог?…
— Смог. Но он оставил тебя, — отвечает Амиго. — Ты ему не нужна. Он хотел просто попасть сюда.
— Зачем?
— Не знаю. Он называет одно другим. Я говорил, что не хочу его брать.
— Где мы, Амиго?
— Мы на границе. Уже по ту сторону.
— Мне говорили, что граница другая…
— Моя граница такая, — отвечает Амиго. — У всех своя… Я ухожу, но скоро хочу возвращаться. Ты не можешь долго здесь быть.
— Амиго, — говорит Ника. — Мне хочется вдохнуть воздух. Мне уже можно дышать?
— Нельзя. Захлебываешься там, где бассейн. Тогда остаешься здесь навсегда. Не дыши. Считай секунды и не дыши.
— Амиго, —
говорит Ника. — Мне можно тебя погладить?— Нельзя. Невозможно. Но ты можешь представить, каким я был.
— Резиновый, как автомобильная шина…
Амиго молча уходит под воду — точно проваливается в металлическое желе. Она остается одна.
Она бредет вдоль кромки воды, босиком, и под ее ногами хрустят и крошатся сухие водоросли, сухие креветки, и крабьи панцири, и птичьи перья, и рыбьи хребты. Она считает секунды. Тридцать одна, тридцать две, тридцать три…
А потом туман вдруг рассеивается — резко, будто лопается пузырь с серой желчью.
Теперь она видит линию горизонта. И прямо над горизонтом, прямо над морем, прямо над собой она видит огромную, почти во все небо, луну. Червивую, гнилую луну, похожую на шляпу гигантского гриба-подосиновика. Гнойно-желтую луну, источенную темными пятнами океанов. Эта луна, она нависла так низко, что, кажется, ее океаны вот-вот прольются в холодное неподвижное море.
Ника все еще в оцепенении смотрит наверх, когда без звука, без единого всплеска, точно нож в масло, в берег втыкается нос деревянной лодки. На борту трое. Она видела их на фотографии в спальне Ткачевой. Леня, Валя, Марат — они и сейчас точно фрагменты поблекшей черно-белой картинки. Их волосы серые, такие же серые, как это серое море. Их кожа бледна, их кожа полупрозрачная, сухая и тонкая, точно лица обернуты в рисовую бумагу. Их глаза неподвижны. Они не моргают.
Все трое смотрят на Нику.
Потом они медленно, с явным усилием заслоняют свои рисовые лица руками. Как будто их слепит яркий свет. Как будто от нее исходит сияние.
— Прости, — произносит Леня монотонно и тихо. — Прости, мы ошиблись…
Он говорит неуверенно, как иностранец. Точно значения произносимых им слов от него ускользают. Точно он силится вспомнить давно забытый язык.
— …Мы приняли тебя за другую…
— Я ищу Надю, — шепотом говорит Ника. — Мне нужна Надя.
Они неподвижны.
— Надежда Русланова, — говорит она громко. — Она должна быть вместе с вами.
— Ее здесь нет, — произносят они все хором. — Ее с нами нет… — Они берутся за руки. — Потому что живым здесь не место… Ты говоришь слишком громко… Ты слишком яркая… Живым здесь не место…
Она спрашивает:
— Почему здесь такая луна?
И они говорят:
— Потому что сбывается то, что предсказано.
Она спрашивает:
— Что предсказано?
И они говорят:
— Обратись в министерство. Обратись в министерство….
Они отрываются от земли. Они кружат над морем, кружат под червивой луной в тихом медленном хороводе, как сонные чайки. Они указывают на темную скалу с башней:
— Обратись в министерство…
Теперь, когда туман спал, башню можно хорошо разглядеть. Она тонкая и высокая, с перетянутыми стальными тросами кольцевыми сечениями. Она словно телескопический спиннинг, развернутый во всю длину, но направленный удилищем не в море, а, наоборот, к небесам. Параболические антенны облепили верхушку, как грибы-паразиты. Как приманка для заслоняющей небо гигантской луны-