Первый президент. Повесть о Михаиле Калинине

– У нас тут все средние.

– А на кого я прошлым летом батрачил, на среднего?
– вставил кто-то.

– Не лайтесь, мужики, дайте поговорить. Ты вот, Михайло, рабочих и крестьян поминаешь в одной упряжке, а у нас пути разные. Рабочие свою правду ищут, мы - свою.

– Где это ты две правды-то углядел?
– сказал Калинин.
– Правда для всех трудящихся общая. Одни рабочие без крестьянской поддержки Советскую власть не удержат, против буржуев не устоят. И крестьяне тоже сами по себе от помещиков не отобьются. А если вместе - тогда нам никакой черт не страшен!

– Оно конечно - миром всегда способнее. Только не обидели бы крестьянство. Рабочие-то в городах, к власти ближе...

– Кто обидит? Мы никакого закона не примем, чтобы крестьянину во вред шел.

– Обидчики-то, Михайло, найдутся. Чужая забота - чужая боль.

– Для кого чужая? Для Советской власти? Нет, у нашей власти две руки: одна рука - рабочие, другая рука - крестьяне. Какую ни тронь, обе одинаково дороги.

– Одинаково? А спроси тебя, какую отнять, так ты небось левую отдашь, правую пожалеешь!

– Это верно, правая больше к делу приспособлена, - согласился Михаил Иванович. И добавил с улыбкой: - А вот ноги равноценны, что та, что другая. На обе опора. Так и считай...

Беседа затянулась почти до полуночи.

Мария Васильевна, дождавшись сына в избу, засветила керосиновую лампу и задернула занавески. На столе пофыркивал большой медный самовар - гордость хозяйки. Во всей деревне не сыщешь такого.

Чаевничали не спеша, с разговором. Мария Васильевна расспрашивала о внуках. Соскучилась о них, хоть бы на лето привезли в деревню. Схлебывала с блюдца горячий чай. Выпьет, отведает селедочку из привезенных сыном гостинцев и опять нальет блюдце. Сахар вприкуску, маленькими кусочками.

– Чудно, - удивился Михаил Иванович.
– Не примечал прежде, чтобы ты чай с селедкой пила.

– А это меня Катерина твоя научила, - улыбнулась мать.
– Еще до войны, когда мы без тебя здесь хозяйничали. Женщина она молодая, повеселиться охота, особенно в праздник. Купит мне баранок да селедочку, самовар согреет - и пошла гулять с бабами. А я с внучатами чаек попиваю, сказки рассказываю, и довольны мы обе.

– Понятно, почему меня нынче бабы вопросами засыпали: как, мол, Катерина Ивановна, почему не препожаловала?

– Привыкли к ней. Веселая она, работящая. И лен брать, и цепом молотить - всему научилась.

– Нужда всякого научит.

– Да не всякий сможет. Катерина-то городская, а не хуже наших баб управлялась. В этой самой... ну, откуда она родом-то?

– В Эстонии.

– В этой самой Эстонии, она сказывала, бабы никогда не пашут, для них такая работа зазорная. Аостались мы тут без тебя, когда в ссылке был, Катерина и пахать приноровилась. Не с огрехами, не вкривь-вкось: разделает полосу, словно подушку пуховую.

Мария Васильевна долила в чайник кипятку, посмотрела на сына и засмеялась:

– Помнишь, как газеты-то в самоваре этом от жандармов прятал?..

– Как забыть!.. Чуть-чуть они тогда меня снова в ссылку не упекли. Я ведь под надзором был, нелегально за газетами в Питер ездил - даже тебе не говорил. Так что ты подробностей не знаешь... Ищейки, значит, пронюхали что-то. Сижу я как-то в чайной у Егорыча, а тут жандармы подкатывают. Я скорей в заднюю комнату. Офицер шасть к Егорычу, как, мол, до Верхней Троицы скорее добраться. А Егорыч смекнул, к кому они нацелились, мигнул своей женушке: займи гостей, попотчуй. Сам - ко мне. Бери, говорит, лошадь и скачи короткой дорогой. А стражников задержу сколько смогу и по дальней направлю. Пришлось мне в тот раз лошадку-то не жалеть. На полчаса обскакал жандармов. Забежал в избу - куда бумаги прятать? Стражники свое дело знают, весь дом, все хозяйство обшарят. Вижу, самовар стоит наготове, только зажги. Я воду вылил, угли вытряхнул, бумаги свои засунул и угольком сверху присыпал. Книжки быстрехонько возле изгороди закопал. Только управился - скачут голубчики. И с налета - обыск. Все вверх дном перевернули, а придраться не к чему. Злые уехали восвояси. А меня такая усталость разобрала - ноги не держат. Сел к столу и задремал вроде. Только слышу, ты лучину зажгла. Тут меня и подкинуло: от жандармов газеты сберег, а в самоваре погибнут! Отстранил тебя, вынул бумаги, а ты оторопела и слова сказать не можешь.

– Как не оторопеть, сынок? Это теперь вспоминать весело, а тогда не до смеха было.

– Знаю, много я тебе горя доставил, - ласково произнес он.
– Да уж прости, не мог иначе.

– Что ты, что ты!
– встрепенулась Мария Васильевна.
– Это к слову пришлось... Заговорила я тебя нынче, отдохнуть не даю.

– Успеем еще. Что это за красавица синеглазая тебе помогала? Не помню ее.

– Не здешняя она, из Никулкино. У кумы гостит. Ну, гасить, что ли, лампу?

– Укладывайся. Спокойной ночи.

Вышел на крыльцо покурить перед сном. С реки тянуло приятной влажной прохладой. Деревня давно успокоилась и затихла. Тьма не была плотной, на востоке уже посветлело небо. У соседей в сарае хрипло прокукарекал петух. Ему ответил другой, третий - и пошла перекличка от двора к двору. Сонно промычала корова. Затем смолкли все звуки и воцарилась глубокая успокоительная тишина...

Утром проснулся он поздно. Матери не было - ушла в поле. Но она знала, как угодить сыну: оставила на столе любимый его завтрак - крынку молока и краюшку черного мягкого хлеба.

С хорошим настроением отправился Михаил Иванович в село Яковлевское. Шутя отмахал по знакомой дороге двенадцать верст.

Возле школы остановился: зайти бы в свой класс, посмотреть, как теперь в нем? Да неудобно среди урока. Спросил у пробегавших мимо ребятишек:

– Анна Алексеевна на занятиях?

– Бобриха-то? Не, дяденька, она нонче хворая. От школы до учительского дома рукой подать.

Михаил Иванович заметил: окна еще по-зимнему заставлены двумя рамами. А прежде-то Анна Алексеевна даже форточку редко закрывала... Летят годы. В темных сенях на ощупь разыскал железную ручку, приоткрыл дверь:

– Хозяева есть кто?

– Входите, - женский голос дрогнул, прервался. Учительница шагнула навстречу:

– Мишенька! Ты ли это?

– Я, Анна Алексеевна.

– Миша...
– на мгновение прильнула она головой к его плечу.
– Здравствуй, примерный мой ученик. Садись вот сюда, к окошку, к свету, чтобы лучше видеть тебя.

Разглядывала долго, внимательно, улыбаясь и смахивая набегавшие слезы.

– Очень изменился?
– спросил Калинин.

– Нет, нет, все такой же!

– Как в первом классе?

– Ну, не как в первом... Как в выпускном!
– засмеялась она.

– Сколько с той поры воды утекло!

– Много, Мишенька, много! По всей округе - везде теперь бывшие мои босоногие. И помню их всех. Почти всех, - уточнила она.
– Иногда прихворну осенью: холод, распутица, одиночество. Тоска подступает - зачем жизнь прошла? А как подумаю о вас, о детишках своих... Ой, да что же это я тебя баснями-то кормлю!

Накрыла стол старенькой чистой скатертью, ветхой на сгибах. Задумалась на секунду, шевеля губами. Лицо, как прежде, красивое, гордое, только морщин стало много, да белые пряди светятся в густых, гладко причесанных волосах. Кивнула Михаилу, вышла в сени. Калинин оглядел маленькую комнату. Кровать, полка с книгами, ученические тетради на этажерке. Потрескавшийся глобус...