Первый толчок

Наступила осень. Гарагоюнлу заканчивало свои главные дела, готовясь к зиме. Из событий, которые в это время привлекли внимание жителей села, надо отметить два.

Во–первых, шофер председателя весельчак Наби, вернувшись из поездки в район, куда он возил Алекпера на совещание, уверял, что всю обратную дорогу председатель пел!

— Чтобы мне до конца жизни на лысых скатах ездить! — клялся Наби, сидя вместе с друзьями на лавочке возле правления. — Сначала показалось — радио, красивая такая баяты. Думал — Магомаев… А потом глянул, испугался даже.

— Чего ты испугался?

— А ты не испугался, если бы сейчас вон та яблоня вдруг гаркнула: «Эй, мужики, дайте закурить!» Сколько лет с ним езжу — слова лишнего не скажет, а тут запел.

— Может, влюбился?

— Все может быть. Молодой еще.

Осман, тоже вышедший из правления покурить, с досадой вмешался:

— Э, чего болтаете! Хвалили Алекпера на совещании, в пример всем ставили. Урожай у нас по району выходит самый высокий.

Новость была приятная, касалась всех, и все на какой–то момент притихли, прикидывая, что несет она каждому. Несла она немало, а если еще учесть не менее богатый урожай в своих садах и огородах, который некоторые, самые нетерпеливые, уже успели вывезти на рынок, а другие, более расчетливые, только собирались, получалось совсем неплохо. Притихли они еще и потому, что каждый увидел перед собою свою мечту.

Осман увидел Алыша в белом халате, с резиновыми трубочками, перекинутыми через шею, которые сходятся в одну с металлическим кружком на конце. Алыш засовывает трубочку в уши, приставляет кружок к груди больного: «Дышите глубже… Теперь не дышите…» А за дверью длинная очередь. «Проходите к другому врачу, он свободен»… «Нет, мы хотим к Бабаеву…» Собственно, стать врачом было мечтой Алыша, но мечта Алыша — значит и мечта Османа. Он давно уже решил, что все сделает, на любые затраты пойдет, но сын станет врачом.

Перед Касумом, тоже на минутку присевшим на лавочку, вставало иное: два новеньких дома в центре Гарагоюнлу, на второй его улице, которая возникла недавно рядом с главной и постепенно застраивалась. Дети выросли, скоро женятся, пусть живут своими семьями, в своих домах…

Колчерукий Наджаф мечтал о машине… Хотя бы о таком же «Запорожце», как у Гасана. А может быть, даже об этом самом. Гасан намекнул, что собирается пересесть на «Жигули» и тогда продаст ему свой «Запорожец». Конечно, трудности будут с водительскими правами, но Наджаф рассчитывал эти трудности преодолеть с помощью родственника, работающего в милиции…

Вот так они курили на лавочке, думая каждый о своем, и вдруг Наджаф незаметно для себя негромко запел:

Ветер колышет деревья, Думы колышут душу…

И все, кто сидел рядом с ним, подтянули:

Посмотри на меня внимательно И ты поймешь, зачем я пришел…

Весельчак Наби хлопнул себя ладонями по коленям и расхохотался:

— И вы тоже… Запели! Наджаф, черт криворукий, ты–то чего надрываешься? Не тебя ведь в районе хвалили!

— Председателя хвалили, значит, и нас хвалили! — с важностью ответил Наджаф. И все закивали головами, соглашаясь с ним.

Это было первое событие. А во–вторых, в селе состоялся товарищеский суд, о котором прежде в Гарагоюнлу мало кто слышал.

Судились братья Сарыевы, Ахмед и Гумбат — люди тихие, незаметные, хотя тот и другой занимали заметные, казалось бы, должности. Ахмед работал кладовщиком, Гумбат — механиком. И вот, поди ж ты, слушалось их дело. Именно так значилось на доске объявлений в клубе, где обычно висели афиши с названием кинофильмов. Они были там и в тот день: одна извещала о сегодняшнем фильме, где герои–красноармейцы насмерть рубились с беляками за народное счастье, другая — о фильме завтрашнем, где герои–солдаты, жертвуя собой, спасают бесценные кар–, тины, украденные фашистами. А между этими двумя афишами как раз и уместилось объявление о суде. Если быть совсем точным, объявление занимало всю доску, оттеснив афиши на край. Неудивительно, что клуб был полон, фильм как раз закончился, люди не расходились, ожидая нового и на этот раз, может быть, даже более интересного зрелища. Вездесущий и все знающий Наджаф объяснял соседям:

— В Москву они писали, прямо в Москву, чтобы вернее. Оттуда в район жалобу спустили, а потом уже сюда, к нам.„

«Эх, — подумал Осман. — Надо бы насчет колонки тоже так… Сразу бы забегали!..» Он посмотрел на сидевшего неподалеку Гасана и понял, что он думает о том же.

Но вот суд начался. Ахмед Сарыев обвинял своего брата Гумбата в обмане и нанесении материального ущерба, а тот, в свою очередь, брата — в клевете. Ахмед писал в своем заявлении, что на свадьбу Гумбата он дал такого барана, на котором даже сам Кероглы, окажись он верхом, не доставал бы ногами до земли; на свою же собственную свадьбу получил от брата молочного барашка ™,

Гумбат крикнул из зала:

— Врет он, я тоже настоящего барана дал! Ахмед вскочил со своего места.

— Люди! Вы же знаете, я всю жизнь кладовщиком работаю, правда или нет?

— Правда! — закричали из зала. — Все знают, у меня весы во дворе старые, списанные. Я все взвешиваю. Покупаю или продаю — все на весы!

— Он даже гостей взвешивает! — закричал Гумбат. — Придешь к нему, ведет на весы, уходишь — опять на весы!

— Правильно, — подтвердил Ахмед. — А то есть такие, которые жалуются на плохой прием. Против цифр не поспоришь. Так мог я своего барана, которого Гумбату дал, не взвесить? Ровно шестьдесят один килограмм семьсот граммов. Значит, чистого веса тридцать кило восемьсот пятьдесят граммов… А барашек Гумбата.„

— Не барашек, а баран! — крикнул Гумбат.

— Его я, конечно, тоже взвесил. Тридцать пять килограммов сто пятьдесят граммов. Значит, чистого веса — восемнадцать, самое большее. Тринадцать килограммов разницы. Мясо теперь на рынке — шесть рублей. Что я, сумасшедший? Ни за что, ни про что семьдесят восемь рублей терять?

— А деньги, которые я дал на твоей свадьбе?

— Не беспокойся, все записано. Десять рублей дал.

— Врешь! Пятнадцать! _:

В зале смеялись: представление, и правда, оказалось поинтереснее, чем фильм о давно прошедших войнах. Притихли лишь тогда, когда встал Гафароглы. Все ждали, что он скажет. А он только и мог выговорить:

— Дети мои, дети мои… Ваш отец был моим; другом, я давал вам имена… Вы же — братья!

Больше Гафароглы ничего не успел произнести: медленно стал оседать, бессильно клонясь набок. Ему успели подставить стул, налили из графина воды в стакан, Ахмед, не замечая суматохи вокруг старика, продолжал кричать:

— Братья, а карманы у нас разные! Твой сын Алекпер как сыр в масле катается, а много он помогает брату? Стыдно сказать, родной брат с тремя детьми в Баку комнатенку снимает!

Алекпер стукнул кулаком по столу.

— Это тебя не касается!

— Ах, не касается! — совсем взвился Ахмед. — Тогда нечего и нас учить!

Гафароглы, преодолев слабость, вновь поднялся, как ни пытались его удержать сидевшие рядом с ним.

— Ваш отец помнил: есть земля, есть человек на ней — сын человека в этом мире. Если у одного был хлеб, он знал: хлеб есть у всех…

— Сказки рассказываешь! — крикнули из зала. — Никогда такого не было!

— Вы фильм только что видели, — пытался продолжать старик.

— В фильме все можно показать!