Первый Удар (Повесть о будущей войне)
Шрифт:
– У нас на этот счет разные взгляды, – ответил Гроза. – Ты перестанешь думать о жизни, а я думаю. И я очень благодарен стране и ее вождям за то, что они о моей жизни тоже думают, берегут ее.
– С такими сухими мозгами, как у тебя, нельзя быть летчиком. Они у тебя сухие, совсем сухие, понимаешь?
– Ничего получается, – усмехнулся Гроза, потрогав орден. – Ты скажи, разве я не имею права жить уже потому, что защищаю самое необыкновенное, самое удивительное, самое прекрасное, что когда-либо знала история, – СССР. Мне хочется жить, уже от одной гордости можно пожелать бессмертия, а ты – умереть!
Сафар хотел сказать свое, – горячее, из нутра, не нашел слов и, поспешно собрав тетрадки, ушел.
У него не хватило слов, не хватило умения ясно и логично изложить свои мысли. Они с Грозой едва не поссорились, хотя с разных концов подходили к одному и тому же: жизнь – лучшее, что у них есть, но и тот и другой, не колеблясь ни секунды, отдадут ее по первому зову родины.
Гроза тоже собрался было уходить, когда под окошком послышались тяжелые шаги.
Вернулся Сафар.
– Сандро, ты Канделаки знаешь?
Косых знал Канделаки, но хотелось спать, и, чтобы отделаться, он ответил:
– Нет.
– Жалко, Сандро. Канделаки – замечательный парень! Он тоже бывший амбал. Бакинец, понимаешь?
– Ты за этим и вернулся? Я спать хочу, Сафар.
– Какой ты сонливый, Сашо… А Канделаки мне, знаешь, что сказал?
– Иди спать, Сафар.
– Канделаки говорил: делай рекорд, Гиго. Рекорды нам нужны. Рекорды – значит люди рекордные, а рекордные люди, сам понимаешь, необходимы. Страна замечательная, рекорды должны быть тоже замечательные…
– И люди, ставящие рекорды, тоже должны быть замечательные? Например, летчик Сафар…
Сафар покачал головой.
– Эх, Сандро, Сандро, я от всей души, а ты…
Он распрямил свои широкие плечи:
– Значит, ты думаешь – я не могу быть рекордным человеком?
– Смотря по какой части, Сафар. Если по гирям, то, вероятно, можешь.
И сейчас же пожалел о сказанном. Сафар не понимал таких шуток. Лицо гиганта сделалось мрачным. Так он сердился: лицо каменное, а кулаки сжимаются, тяжелые, как кувалды.
– Тебе нужно учиться, Сафар, – примирительно сказал Косых.
Сафар молча отвернулся. Дружба не позволяла ему сказать Косых то, что хотелось.
– Я хочу сказать: учиться понимать шутки, Сафар.
– Не хочу понимать шутки, когда разговор серьезный. Я хочу, чтобы все рекорды были наши. Скорость наша – Канделаки, высота наша – Гроза, а я хочу дальность брать!
– Бери дальность, Сафар, это хорошо.
– Ты серьезно?
– Очень серьезно.
– Для этого учиться много надо. Ты меня понимаешь?
– Учись, Сафар.
Сафар улыбнулся просто и ясно.
– Это будет хорошо?
– Здорово будет, Сафар. Бери дальность и… и иди спать.
Но Сафар решительно уселся на подоконник:
– А! Не говори: спать. Я сегодня такой особенный.
– А я до того обыкновенный, что сейчас вот у тебя на глазах усну.
– Можешь для хорошего товарища немножечко потерпеть. Я тебе расскажу одну историю…
Стало совсем темно. Косых не слышал, что рассказывал Сафар, – задремал под его говор. Вдруг сквозь дрему почувствовал, что в лицо ударил луч яркого света. Косых вздрогнул:
прямо на него глядели уставившиеся в окно автомобильные фары.Раздался грудной девичий голос:
– Дома?
Олеся вошла с отцом – комдивом Богульным.
Косых и Богульный давно знали друг друга, еще с Гражданской войны. Олеся Богульная родилась в сибирской тайге, на заснеженном хуторе.
Сложение у девушки было отцовское: этакий маленький коваль в юбке – коренастая, крепко сшитая, с широкими плечами. А лицо точеное, с нежным румянцем.
Она крикнула с порога:
– Дядя сибиряк, тату по вас соскучился.
Богульный засмеялся:
– Душой кривишь, Оленок. Не верь ей, сибиряк: я, конечно, очень рад тебя видеть, но затащила меня сюда она. Умри, а поезжай к сибиряку, когда добрые люди спать ложатся.
Через несколько минут Олеся выглянула в окошко:
– Тату, ты ничего не имеешь: мы на твоей машине проедем в город?
– А я домой пешком?
– Я через час за тобой заеду.
Богульный махнул рукой. Олеся скрылась. С нею исчезли Сафар и Гроза.
Богульный сидел хмурый.
– Ты чем недоволен? – спросил Косых.
– За яким бисом ее ко мне принесло? – дернул плечом Богульный.
– Говори ясней, Тарас. Не мастер я загадки разгадывать.
– Ко мне в десант перевелась: врачом головного отряда. Ты знаешь. У меня их тысячи – хлопцев моих. Все как дети мне. За всех болею, но… тут не выдерживаю. Знаю: и парашюты надежные, и прыгать научились, и все такое, а вот… не могу привыкнуть. Как она на крыло выйдет, так у меня вот тут… нехорошо.
– Старость, Тарас.
Богульный, смеясь, провел ладонью по седеющей щетине головы.
– Ну, нет, брат, врешь. Тут, видно, другое. Уж не нервы ли?
– И у тебя завелись?
– Бис их знает… до сей поры не было, но, может быть, это самое и есть – нервы? С одной стороны, я, конечно, рад, дивчина на глазах. А с другой, ведь не все же ученья да тренировки, дойдет и до дела. Передовой отряд! Извольте со всеми своими санитарными пожитками на зонтиках.
– А сама она как на это смотрит?
– Горит.
– Значит, хорошо.
– Мне, знаешь, даже неловко. Раньше у нас с передовым отрядом лекпом да два санитара прыгали, а она бузила-бузила – в округ писала, добилась того, что под санчасть целый самолет отвели. Там у нее теперь все, что надо. Даже собаки санитарные с медикаментами – и те прыгают.
– И ничего?
– Собаки-то? Ничего. Да вот другие отряды недовольны: у них врачи тоже прыгать желают, тоже собак им давай, тоже целый самолет отводи. А командиры бунтуют: нам машины под бойцов нужны. Без врачей, мол, проживем!
– Может быть, и правы, а?
Богульный решительно стукнул ребром ладони по столу:
– Нет, не правы. Они психологии не учитывают. Дивчина права: боец должен знать, что о нем есть кому позаботиться в любых условиях.
Он оживился. Тема была ему слишком близка: он первый сформировал когда-то десантный парашютный отряд. Это было его родное, кровное дело.
Богульный задумчиво посмотрел в темное окно.
– Передо мною всегда стоит один и тот же вопрос, везде и всегда одна мысль: когда ударят? Ты же понимаешь, не то страшно, что ударят, – отобьем, а то, что на нервах играют.