Первый удар. Книга 3. Париж с нами
Шрифт:
С «Сидони» дело обстоит лучше. Лучше для людей, но не для машины. В нее частенько набивается до шести человек. Во всяком случае, пятеро — это обычная норма. Под тем предлогом, что кому-то одному совсем недалеко. Высадив пятого пассажира, остальные облегченно вздыхают и устраиваются поудобнее. «Нет, больше так ездить нельзя! — уверяют они. — У меня за эти десять километров совершенно отнялась нога, прямо не знаю, куда ее пристроить». — «А я скрючился в три погибели, чтобы не прошибить потолок, и вывихнул себе шею. Хорош я буду на собрании со свернутой на бок головой! А тут еще на каждом шагу ямы, все кишки растрясло». А если среди пассажиров едет член генерального совета, то чего только ему не приходится выслушать об этих «его» дорогах. И уж не сомневайтесь, что именно ему уступают место на коленях! Пусть себе стукается головой в потолок! Лампочки внутри машины, конечно, давно уже нет, ее разбили. К
Вот вам одна из них. Было это прошлой зимой. Ехали еще на старом грузовичке… Снег выше колен, а в канавах — по самую шею. Ехали Дидло и Робер. Робер сидел у руля. Дорога шла по насыпи, с обеих сторон тянулись похожие на овраги старые карьеры. Вдруг в самом опасном месте — так всегда бывает — погасли фары. Дидло сразу заволновался: «Ты тормози! Тормози!» — «Интересно, как я буду тормозить, — спокойно заметил Робер. — Тормоза ведь не работают, ты же знаешь». Ладно. Машина продолжала ехать в кромешной тьме. Наконец она уткнулась носом в сугроб и остановилась. «Уф! — облегченно вздохнул Дидло. — И как это только мы ухитрились не перевернуться в овраг!» Он тут же открыл дверцу, а Робер, решив узнать, во что они врезались, высунулся вслед за ним… Откуда-то снизу до него донеслись крики. Оказывается, они повисли над самым оврагом. Ну, а бедняга Дидло скатился прямо в пропасть, рассказывал Робер.
Проезжают одну, другую деревню, вылезает еще один пассажир, все рассаживаются посвободнее и сразу же забывают о первоначальных неудобствах. Но теперь облегченной «Сидони» предстоит наверстать упущенное время — ведь выезжает она всегда с опозданием, вечно кого-то приходится дожидаться, да еще проездишь по деревне в поисках помещения, где будет происходить собрание, — адрес в газете не указан, вот и разыскиваешь в темноте объявление на одной из деревенских улиц, освещая стены домов фарами. А попробуйте-ка давать задний ход и разворачиваться на этих коровьих тропках, да еще с высоченными тротуарами! Хорошо, если в объявлении указан точный адрес, но бывает и так: «В танцзале», или «В мэрии», или еще «В зале Дюво»… А на улице ни души, не у кого даже спросить… Вы скажете, что, мол, можно поехать туда, куда идет толпа? Но ведь есть такие деревни, где вся толпа состоит из пяти человек, и как тут их в темноте найдешь? К счастью, у того, кто высаживается первым, обычно до собрания остается с час времени. И вот он блуждает по деревне в поисках нужного адреса, а потом, на обратном пути, развлекает всех, рассказывая о своих злоключениях.
А возвращение! Тут-то и начинается самое трудное. Товарищ, уехавший дальше всех, на обратном пути подбирает поодиночке других пассажиров — и вот «Сидони» снова набита до отказа. Вообще-то, конечно, заранее уславливались о том, где каждый будет ждать машину. Но попробуйте-ка зимой потоптаться на улице часа два, да еще в самое холодное время — между двенадцатью и двумя часами ночи. А в это время кто-нибудь из сочувствующих или коммунистов стоит рядом и настойчиво приглашает тебя зайти к нему и, в ожидании машины, перекусить и пропустить рюмочку, уговаривает не обижать его отказом и каждую секунду жалуется и проклинает все на свете — не может же он оставить тебя одного, хотя бы из соображений безопасности, но насколько вам обоим было бы сейчас лучше сидеть у него в доме, в теплой кухне, за рюмкой и закуской — это всего в двух шагах отсюда. Ты еще больше начинаешь чувствовать холод и в конце концов соглашаешься на то, от чего отказывался вначале. «Вот и хорошо, давно бы так», — говорит тебе товарищ. Но теперь уж времени в обрез, машина должна прийти с минуты на минуту. Ты наспех запихиваешь себе в рот какую-то еду, даже не чувствуя ее вкуса, а согласись ты раньше, — ты мог бы не давиться закуской, да и коньячок распробовать как следует. «Выпей еще, не будет так сухо», — угощает хозяин. Каждую минуту приходится приоткрывать дверь: не слышен ли гул мотора, не шарят ли по деревне фары. А в тот момент, когда машина появляется, да еще заметно, что она плохо ориентируется, ты поспешно собираешь свои пожитки — портфель, пачки оставшихся брошюр, листовок, плакатов, которых оказалось слишком много, нераспроданных газет, которые надо вернуть, — и, навьюченный, как мул, бежишь сломя голову на свет фар и шум мотора, обливаясь холодным потом при мысли, что товарищам надоест разыскивать и они уедут без тебя. Тогда добирайся как хочешь ночью, в мороз, по сугробам. А сколько ты при этом потеряешь времени… А головная боль на следующий день…
Незабываемые ночи!.. Много еще всего можно бы порассказать!..«Сидони», надо отдать ей справедливость, переносит все безропотно. И достается же ей! За руль садятся все без разбору. Один забудет добавить масла, другой и нальет, да не туда, куда следует, третий думает, что коробка скоростей устроена так же, как на стареньком грузовике, и сразу включает третью скорость: мотор не тянет, а он решает, что машина сломалась, и толкает ее в одиночку до самого гаража — метров триста — по булыжнику. Да разве обо всем расскажешь! Покажется несерьезным. А ведь все это очень серьезно. Все поездки связаны с очень серьезными делами. Настолько серьезными, что по сравнению с ними здоровье «Сидони» в счет не идет. Оно на втором плане. Тысячу раз пробовали принимать героические решения, обзывали себя «вандалами», «убийцами машины», говорили о «головотяпском отношении к имуществу» — ничего не помогает. Несчастная «Сидони» — жертва существующего строя!.. Было бы хоть две машины… Ей не поможешь ни лаской, ни внимательным уходом — слишком уж много на нее навалили! Все это Анри великолепно понимает. Но он не понимает, какое отношение имеет «Сидони» к Роберу.
— Ну, так вот… с нашими людьми тоже часто так бывает. Когда они начинают спотыкаться, надо вспомнить, какую тяжесть на них взвалили. Недостатки коммунистов, даже самые серьезные, совсем непохожи на недостатки людей, которые всю свою жизнь небо коптят. Ты вот приглядись к жизни Робера, к его деятельности, не только к вчерашней, но и к тому, что он делает теперь, и ты поймешь, что хоть он и начал сдавать, а все же таких людей, как он, не на каждом шагу встретишь. Он еще немало хорошего в своей жизни сделает, будь уверен… Знаешь, чем человек крупнее, тем заметнее его промахи. Представь себе, что ты встретишь молоденького паренька со всеми недостатками Робера, но и с его хорошими качествами и знанием дела, ты ведь сразу завопишь: находка! Огромная находка! Разве не так? Я уже вижу, как ты в него вцепишься! Вот как получается, что совершенно полноценный материал сдают в архив. Нельзя нам бросаться людьми!
— Я с тобой совершенно согласен, — нетерпеливо прерывает его Анри, — но не об этом речь. Сегодня утром была допущена большая ошибка. И дело совсем не в том, что ее сделал именно Робер, а не кто-нибудь другой. Я ничего против него не имею, не воображай. Но если мы не выскажемся по этому поводу, то вся ответственность за ошибку ляжет на партию и ВКТ. Наиболее сознательные рабочие не простят нам этого. Кроме того, завтра же может встать вопрос о снятии его с поста секретаря профсоюза. Почти наверняка так оно и будет и, по-моему, мы не имеем права возражать.
— Верно.
— Ну, так что же?
— Я полагаю, на сегодня хватит и того, что ты ему сказал. Пусть он сам все продумает. Так будет лучше. А сейчас, если я начну этот разговор, он способен взять и хлопнуть дверью. Это нам совсем не на руку, особенно при теперешнем положении… Нужен он нам или нет? Завтра, послезавтра…
— Мне кажется, все это с нашей стороны до некоторой степени увертки. По-моему, если прямо сказать все, что следует, но спокойно, никого не оскорбляя, это принесет больше пользы.
— Жаль, что мне не удается тебя переубедить. Но что поделаешь… Ты сам еще подумай и поймешь…
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Верфь
— Представляешь? Из федерации к нам на подмогу прибыли! — восторгается Папильон. — И это еще куда ни шло. Но и из самого Центрального комитета! Вот на каком посту мы стоим!..
Папильон даже и не пытался уточнять, на каком именно посту, он только потряс кулаком, как на последнем партсобрании, когда хотел сказать Роберу: «Ну и достанется же тебе!»
— Сразу видно, отбился ты от нас, отвык от партийной работы, — говорит Анри. — Все тебя поражает. Ведь всегда так — если у нас важные события, к нам обязательно приезжают руководители. Партия про нас не забывает.
— Я от вас отбился? Отбился? А если я сейчас заявлю тебе: принимай меня обратно в партию, и ты мне выдашь билет, разве от этого что-нибудь изменится?
— Так я же про то и говорю. Партбилет тебе навыки партийной работы не вернет. Придется сызнова всему учиться, поступать в приготовительный.
— Насмехаться ты горазд…
Анри знает: лучший способ вернуть Папильона в партию — не настаивать. Иначе он заставит себя просить. Лучше делать вид, что и без него великолепно обходятся. Для него нож острый, когда что-то происходит без его участия.
С верфи доносится грозный вой сирены.
— Как, уже двенадцать?
— Нет, всего одиннадцать.
— Что же это значит?
— Бросили работу, вот посмотришь!
— За два часа до конца? Видно, там жарко! — замечает Робер.