Пес, который взломал дверь

Конец веревки с металлическим колышком я привязала к наиболее прочной на вид дверной ручке гаража; опутанного противоположным концом Рауди я поставила спиной к гаражу, и сама встала за ним, ухватившись обеими руками за скользкую веревку. Помощь от меня в этом деле почти что никакая, но я твердо решила быть в одной упряжке со своим любимцем.

Дождик по-прежнему моросил, но грома и молнии больше не было, да и ветер совсем утих. Мокрая шерсть на спине Рауди мерцала передо мной в луче фонаря. Мой вымокший и линяющий пес сейчас представлял собой костлявое и нечесаное пугало, скорее похожее на косматого волка, чем на благородного маламута. Из-за дождя его белый пушистый хвост казался тоненьким и общипанным. Грязь облепила его лапы до самого брюха. И на этого тощего серого пса я сейчас возлагала все свои надежды.

— Тяни, Рауди! — крикнула я, пока самообладание еще не покинуло меня. — Тяни! — раздался мой слабеющий голос.

Когда он рванулся вперед, веревка натянулась и обожгла мои ладони, но дверь даже не скрипнула.

— Стоять! — приказала я.

Я выдохнула, и Рауди остановился. Он встряхнулся и обрызгал меня водой и грязью. Самым тяжелым грузом, который ему когда-либо приходилось тянуть, были сани с гладкими полозьями, которые беспрепятственно скользили по снегу. Его и в груженые-то сани никогда не впрягали, не говоря уже о мертвом грузе. И к тому же он не знал, что такое неудача. А теперь вот узнал. Но веревка не порвалась. Я снова схватилась за нее.

Слова, которые я нашептала на ухо Рауди, были те самые, которые Джек Лондон вложил в уста Торнтона, те, которые Торнтон прошептал своему великолепному псу Баку.

— Если любишь меня, — прошептала я. Повторив эту фразу громче, я продолжала уже от себя: — Если любишь меня, как я люблю тебя, Рауди. — Затем я перешла на крик: — ТЯНИ! РАУДИ, ТЯНИ! ТЯНИ, МАЛЬЧИК МОЙ! ТЯНИ!

Наклонив голову, согнув передние лапы, приникнув почти что к самой земле, Рауди сделал мощный рывок, от которого веревка снова дернулась и обожгла мои ладони. Мощные передние лапы моего пса напряглись, вслед за ними — задние, каждый мускул его тела устремился вперед.

Дверная ручка и обтрепанная веревка выдержали. Выдержал и мой напрягшийся изо всех сил пес. Внезапно затрещав, дверь гаража поддалась. Мне пришлось остановить Рауди, пока он не снес дверь с петель. Задача, которую я поставила перед ним, превышала все его возможности, но он, умница, справился с ней. И дело было не в мышцах, а в его собачьей воле, в стремлении тянуть во что бы то ни стало. Это уже, знаете ли, называется душой. Великой собачьей душой. Я опустилась на корточки и бросилась обнимать Рауди, он же просто лизал мне лицо и вилял хвостом. Прирожденный тягач.

Ножа под рукой не было, Рауди остался стоять привязанным к дверной ручке, а я проскользнула в темный гараж. Неподалеку по-прежнему раздавались громкие мужские голоса. Я включила фонарик. Передо мной была еще одна дверь. «Боже, сделай так, чтобы она не была заперта», — мысленно взмолилась я, и круглая ручка мягко повернулась в моей израненной ладони. Я пробежала лучом фонарика по «корвету» Митча-младшего, по большому автофургону цвета незрелого лимона, по побитой газонокосилке, по новенькому снегоочистителю и по коллекции заржавленных садовых инструментов, в которую, на счастье, входили садовые ножницы. Вынырнув из гаража, я принялась распиливать их тупыми лезвиями самодельную упряжь и высвобождать Рауди из пут. Когда с этим было покончено, я приказала ему быть рядом, и мы вернулись к той незапертой двери в гараже. Я бесшумно приоткрыла ее. Рауди тихонько сел рядом. Я вся превратилась в зрение и слух.

Подвал, должно быть, ремонтировали где-то в пятидесятые годы. Какой-то домашний умелец прилепил к потолку звукопоглощающую плитку и провел свет. Плитка была в водяных подтеках и кое-где отошла. Стены и лестница, уходящая вверх в дальнем конце комнаты, были грубо обиты дешевой сучковатой сосной. Мебель, выкрашенная в неимоверно кричащие оранжевые тона, состояла из каких-то разбитых табуреток и множества низких столиков — все это производило впечатление хлама, сваленного в сарай после пошлой вечеринки на открытом воздухе. В комнате также стояла длинная продавленная тахта и два одинаковых стула, обитых чем-то омерзительным, мохнатым и черным, напоминающим выкрашенные в домашних условиях человеческие волосы.

В самой середине тахты прямо и неподвижно сидела Лия. Руки она сложила на груди. Насколько мне показалось, до нее здесь никто не дотронулся. Кими я не видела. На одном из волосатых стульев сидел Вилли Джонсон, а старший из братьев, водитель «корвета», якобы обходительный Митч, сидел напротив Вилли на одной из оранжевых табуреток. Дейл расхаживал из стороны в сторону, время от времени прихлебывая пиво из банки, которую держал в руке. В другой руке у него был какой-то черный цилиндр. Он орал на братьев, которые в свою очередь орали на него.

Из всех троих оболтусов у Митча был наиболее пронзительный голос и наиболее членораздельное произношение. Его мысль я поняла достаточно быстро.

— Ты делаешь одну кретинскую ошибку за другой, — вопил он, тыча пальцем в направлении Дейла. Темный пиджак его висел на табуретке, белая рубашка взмокла от пота, а узел державного красного галстука был ослаблен. — Ты заваливаешь все, за что ни берешься. А потом, когда кто-то приходит и пытается это выправить, ты разве поможешь? Нет, черт возьми. Тебя там нет. Тебе не нужна ничья помощь, так ведь? Все, с меня хватит. Пускай твои дружки-трепачи не ввязываются в это дело.

Он откинулся на спинку стула и принялся теребить галстук.

Дейл сжал в кулаке пивную банку, бросил ее об стену и промычал, как мне показалось, какую-то защитную речь в адрес своих дружков-трепачей. После того как Митч-младший в ответ выложил ему что-то о своем «корвете», об университетском дипломе и о путях-дорогах, которые теперь открываются перед ним, несмотря на то что Дейл упорно тащит на дно и его, и всю их семью, братья перешли на отца.

— Иди разбуди старика, — с издевкой произнес Митч. Он встал, но тут же уселся обратно.

— Да пошел ты, Митч, — пьяным голосом промычал Дейл. — Правильно. Иди подлижись к папочке. И не надо базарить, Митч, будто всю свою жизнь ты из кожи вон лезешь, лишь бы только помочь мне. За всю жизнь ты и пальцем не пошевелил, чтобы помочь мне, ни разу этого не было, даже когда я был совсем маленьким. Помнишь Бадди, Митч? Помнишь Бадди? — Он подошел к Митчу и навис над ним. Грубое тупое напряжение было написано на его лице и звучало в его голосе. — Разве ты тогда постоял за меня?

Я думала, он сейчас расплачется, но вместо этого он, покачиваясь, пересек комнату и выдернул еще одну банку пива из упаковки, которая лежала на одном из оранжевых столиков еще на двух таких же, по шесть банок в каждой. С треском открыв банку, он стал вливать ее содержимое прямо себе в рот. В этот момент он был очень похож на бычка-альбиноса, жадно пьющего из рожка.

— Эй, Дейл, ты бы остыл немного, — сказал Митч, стирая с шеи пот.

— Да пошел ты, Митч, — пробормотал Дейл.

— Тебя, братишка, еще дела ждут, — сообщил ему Митч.

— Меня почему-то всегда ждут дела! Именно я всегда что-то должен. Еще со времен Бадди, так? Все дела почему-то ждут именно меня, так, Митч? — Нетвердой походкой он снова пересек комнату и уставился на Митча. — И я при этом вечно оказываюсь виноват, верно?

Бадди? Какой-то парнишка, с которым они вместе росли? Четвертый из братьев? Но в таком случае его имя наверняка бы красовалось на генеалогическом древе Эдны. А я вот теперь стой тут и гадай.