Пьеса для трех голосов и сводни. Искусство и ложь

Я не хочу говорить, что лишился иллюзий, но это так и есть.

Что было моими иллюзиями?

Прогресс. Любовь. Человеческая Натура.

Не рассмотреть ли нам эти иллюзии одну за другой прямо сейчас, в душном вагоне мертвого поезда, вытесненного бетонным морем на запасной путь?

Прогресс: постоянное приближение к чему-то лучшему или высшему по развитию. Улучшается ли род людской, развивается ли по сравнению с тем, каким был раньше? История знала множество выдающихся мужчин и женщин, а поскольку людей сейчас несоизмеримо больше, чем прежде, можно ожидать, по крайней мере, пропорционального роста величия и доброты. Но где они? В политике их нет. В общественной жизни тоже. У Церкви, какое бы клеймо на ней ни стояло, тоже нет выдающихся духовных лидеров. Готов признать: хороших ученых у нас стало больше, если считать хорошим ученым опытного специалиста в узкой области, делающего больше открытий, чем его покойные коллеги. Но если мы спросим, нравственнее ли они, острее ли сознают свою ответственность перед обществом, дисциплинированнее, значимее ли для всеобщего счастья, – обнаружится, что наши ученые не адекватны тому веку, который, по их утверждению, они же и создали. Публике подсовывают какие-то безделушки, а реальная наука творится за закрытой дверью, в заповеднике фармацевтических компаний и военщины. Оружием будущего станет генетический контроль. В шеренги Армии Нового Типа встанут врачи. Не правда ли, вы мне поверите, если я скажу, что вашему нерожденному ребенку жить будет лучше только с моей помощью? Белый халат заменит хаки так же, как пушка уступит место шприцу.

Я люблю читать Джорджа Бернарда Шоу, но не потому, что он надеялся читаться как усовершенствованный Шекспир: этот провидец искренне верил, что социализм может развить низменнейший человеческий инстинкт – жадность. Есть ли у нее такой ген, который можно выявить и удалить? Если да, то денег на такие исследования вряд ли дадут – гораздо выгоднее истреблять рыжих или гомосексуалистов. Какая разница? В пятнадцатом веке было хорошо известно: рыжие волосы – признак любовницы Дьявола. Если бы наши предки обладали современной технологией, женщина, сидящая сейчас напротив, скорее всего, была бы брюнеткой. Рыжие бы исчезли, и мы оправдали бы их потерю, сказав: «Ну что ж, зато благодаря нам на свете не осталось ведьм». Генная инженерия приписала бы себе обычный общественный сдвиг. Ведьмы и дьяволы нам больше не угрожают. Мы ничего не имеем против соседки – безобидной дамы, что выращивает лекарственные травы, против ее перегонного куба для отваров, черного кота и рыжих волос. Некогда мы привязали бы ее к столбу и сожгли, а нынче для нас оскорбительны лишь педики.

Мы, правоверные католики, даже не вздрогнем от небольшого хирургического вмешательства. Однажды мы уже сделали такую ошибку. В 1936-м, когда католическое руководство вступило в сговор с нацистами, Гитлеру не нравилась идея Концентрационных Лагерей. Он ратовал за принудительную стерилизацию «носителей наследственных болезней». Однако его советник, кардинал Фаульхабер, не согласился. «С точки зрения Церкви, герр Канцлер, Государству вовсе не запрещается из соображений безопасности и нравственности изолировать этот сброд от общества. Но вместо физического увечья следовало бы испробовать иные меры защиты. И мера такая имеется: интернирование людей с наследственными болезнями». (Посмертные произведения кардинала Фаульхабера.)

Правоверные католики. Ортодоксальные иудеи. Как-то раз я слышал: бывший верховный раввин приводил доводы за генетическую чистку гомосексуалистов. Он утверждал, что это гуманнее тюремного заключения.

С тюремным заключением гомосексуалистов проблема состоит в том, что всех не пересажаешь. Гомосексуальность выявить труднее, чем еврейство. Куда легче вмешаться, когда зарождающийся пидар – еще в утробе. Виновата мать. Носитель – она. Под белыми простынями дурной науки в обнимку лежат гомофобия и мизогиния. Это ли не прогресс?

Я ничего не сказал о лесбиянках. Я ничего о них не знаю. Думаю, лесбиянки – как и все остальные женщины – немало удивятся, увидев себя в новой номенклатуре Американской психиатрической ассоциации. Им дано определение «Умственно Больные» – разумеется, в предменструальный период. Вы ведь не против безобидной соседки, что выращивает лекарственные травы, не против ее перегонного куба для отваров, черного кота и рыжих волос – и не против того, что она тихо живет со своей подругой, правда? А что скажете, если я сообщу вам, что она – умственно больная лесбиянка? А если я добавлю, что смогу ее вылечить, разве вы не сочтете меня хорошим человеком?

Не мысли так узко, Гендель, со всей твоей мрачной наукой и медицинской одержимостью. Люди живут дольше, наши дети не горбатятся на рудниках, мы сознаем свою ответственность перед всем миром, даже когда ее предпочитают игнорировать наши правительства. Женщины еще не равны, однако они менее неравны, чем прежде. Мы не называем чернокожих «ниггерами». Мы – развитая цивилизация. У нас демократия. Красота, правда?

Еще какая. Золотой Век Греции, Афины Перикла. Древние греки были долгожителями. Сами рабами не были, хотя их империя держалась на рабском труде других – примерно так же Запад эксплуатирует Третий Мир. Женщины пользовались значительной свободой, хотя и не такой, как мужчины. Там, где это не грозило интересам их империи, греки не были ксенофобами. Они тоже были развитой цивилизацией. Их демократия превосходила нашу; она была не представительной, а прямой. Им мы обязаны поэзией, философией, логикой, математикой, образцовым правительством и скульптурой. Правда, микроволновки придумали не они.

Быть может, неплохо, что в большинстве школ сейчас не изучают греческого. Если бы самые ярые компьютерные модернисты знали язык и мысль древних греков, они лишились бы иллюзий так же, как и я. Прогресс – не летучий компаратив, горячо любимый нашими друзьями-рекламщиками; нам нужен контекст, нужна перспектива. В чем мы лучше? По сравнению с кем лучше? Проанализируйте следующее утверждение: «Большинству людей стало лучше». Финансово? Социально? Образовательно? Медицински? Духовно?

Я не дерзну спросить, счастливы ли вы.

Вы счастливы?

Много лет назад я влюбился. Влюблялся я единственный раз, хотя влюблен бывал неоднократно.

Я приехал домой на каникулы и привез с собой однокурсницу – молодую женщину, моего друга. Явсегда гордился своим умением дружить с женщинами. Обет целомудрия избавляет меня от обычных в таких случаях сложностей. Или следовало бы сказать «искушений»?

Самоуверенная молодая женщина. Матери она не понравилась. Моя подруга была рациональна, я – излишне впечатлителен. Она вела себя с достоинством, я был нелюдим. Все еще оставался мальчиком из церковного хора, пылко распевающим песни мертвых.

Стоял туманный декабрь. Каждый день мы открывали заднюю дверь и выходили из ясного кухонного тепла в морозную сауну. В клубах пара друг друга окликали голоса, по дороге громыхали грузовики. Мы ничего не видели; внизу туман был гуще, и наши головы служили нам ориентирами. Мы шутили, что проснулись в Девятом круге Дантова Ада, в замерзшем озере Коцит, куда по горло в лед швыряют предателей. Кого я предал в то Рождество? Ее? Себя? Нас обоих. Коцит. Река скорби.

Мы шли собирать омелу. Языческие ягоды для рождественской пирушки – трудное блаженство, поскольку омела свисала с самых верхних ветвей старого дуба. Я взгромоздил подругу к себе на плечи, чтобы она могла забраться на нижние ветви. Оттуда она довольно легко вскарабкалась повыше и нарезала узловатых зеленых гроздей, белоглазых медуз. Меня подташнивает от омелы: она неестественно зелена и сияет в тусклой дубовой листве, как фонарь злоумышленника. Подруга сбросила гроздь в мою раскрытую сетку, а я стоял под дубом дурак дураком, по грудь в тумане, смертельно серьезный. Остроумие и хохот покинули меня, она же смеялась и кричала мне что-то в морозном воздухе. Мимо под руку проходила пара, и лица их светились от радости. Они предложили мне обмен – кучку грибов за веточку омелы. Я задрал голову к подруге, опасно балансировавшую на дереве.

– Дай им, Гендель! – крикнула она и сбросила мне на голову огромную гроздь. Я послушался и на мгновение почувствовал себя счастливым – это так просто, что труднее не бывает. Здесь не над чем думать, нечего анализировать, дружелюбие незнакомых людей, редкость из редкостей.

Она спускалась, тонкая, гибкая, рыжие волосы под красной шапочкой, уцелевший на морозе зимний желудь. Последние восемь футов она пролетела в прыжке, приземлилась крепко и ровно, сгруппировавшись, как заправский парашютист, у самых моих ног. Потом притянула меня к себе и вытащила веточку омелы. Легко поцеловала меня, распахнула свою плотную куртку и положила мои ледяные руки себе на грудь.

– Гаптика, – сказала она.

– Что?

– Наука о данных, полученных осязанием.

Да, я это знал: от греческого «гаптейн» – связывать, застегивать, укреплять. Я застегивал свое сердце на все пуговицы, а она расстегивала меня. Мое жадно раскрытое сердце, что я закрывал от нее и от себя, – неловкими, окоченевшими пальцами.

Ее поцелуй грозил ледяному царству. Он был жаровней, разожженной на льдом запечатанном озере. Мое тело скакало, словно рыбки за глотком воздуха, за едой, которую удается поймать. Она целовала меня под покровом тумана. Не уходи. Не останавливайся. Поцелуй жизни для задохнувшегося человека.