Пещера и тени
Шрифт:
— Духовный медовый месяц.
— Совершенно верно. И как точно сказано: когда человек счастлив, он добродетелен. К тебе это подходит?
— Что вы имеете в виду — счастье или добродетель?
— Я имею в виду удовлетворенность самим собой. Именно она, как я теперь вижу, снизошла на меня, когда кончился медовый месяц. Я был настолько удовлетворен собой, что разрешил выставлять себя напоказ на всех праздниках христианской любви как образец человека, преображенного благодатью господней.
— Пока это не стало вызывать в вас отвращение.
— Пока я не осознал, что демонстрируется не благодать, но гордыня. Поверь мне, я не так уж бесчестен и все же заставлял себя соглашаться, не
— Но и здесь шел по старым колеям политических кампаний.
— Возможно. Мне даже говорили, что я добываю голоса для Христа, а это могло означать — для тех политиканов, которые снюхались с епископами.
— Дон Андонг, вас отталкивала мысль о том, что вас просто используют?
— Вовсе нет. Я уже не мыслю такими понятиями. Не было тут и лицемерия. Ведь я действительно, можно сказать, переродился. Но именно по этой причине меня такого, какой я есть, дона Алехандро Мансано, не следовало выставлять экспонатом.
— Для обольщения духовных снобов.
— Увы, это так, Энсон! Я не был слабым сосудом, призванным смутить сильных. Я был великим, богатым, мощным сосудом, выставленным для демонстрации вящей славы воинствующей церкви, некогда ярым ее противником, ныне поставленным на колени. Современные теологи имеют специальный термин для этого…
— Триумфализм. И что вы сделали?
— Pues chingarles, darles la pu~neta [47] .Было большое собрание возрожденцев, с самим кардиналом во главе, и там я должен был совершить это свое действо — явление звезды. А я явился пьяным. Пьяным и непотребным.
47
Испанское ругательство.
— Вот и конец праведника-суперзвезды.
— О нет. Это было откровение. Они поняли, что я хотел этим сказать: если уж восславлять благодать во мне, то надо, чтобы я был сосудом не прочным, а весьма скудельным.
— Кажется, что-то в таком роде случилось со святым апостолом Павлом после его обращения.
— Знаю. Видимо, он стал слишком самодовольным и высокомерным. И тогда послан был ангел сатаны уязвлять его плоть. И смотри, как восславлен он был злыми побуждениями плоти, ибо напомнили всем, что ему самому не надо быть сильным, мощи Господа достаточно. Вот почему и я говорю: хорошо, когда совершаешь грехопадение.
— Я понимаю, что вы имеете в виду, дон Андонг. Это очень тонко. Вы, сэр, отринули главное искушение новообращенного — духовную гордыню. Это самая смелая из всех ваших кампаний.
— Выпьем за это?
— Непременно, сэр! Наливайте!
— Joder convo [48] ,Джек, ты лучший собутыльник! Давай до дна! И налей еще! Когда ты едешь в Давао?
— Не знаю. Может, останусь здесь навсегда.
— Добро пожаловать домой, Джек!
48
Испанское ругательство.
— До дна, Энди!
— Ага, опять у тебя изумленные глаза!
— Потому что теперь, кажется, я вижу тебя насквозь, Энди, старина.
— Когда я отбросил
прочь всякое достоинство? Э-э, посмотрел бы ты на меня во время того собрания, о котором я говорил. Черт побери, Джек, когда я был политиканом, я очень боялся разрушить свой образ почтенного человека. А на самом деле только этим и занимался: являлся в сенат пьяный, скандалил в барах из-за девок. На другой день мне бывало страшно стыдно. Но на том собрании, где присутствовал кардинал и куда я явился пьяный, я вовсе не испытывал никакого стыда от того, что валяю дурака, — ни тогда, ни после. Могу тебя заверить, это было зрелище — я шатался, орал, потом блевал и в конце концов отключился.— Как бы я хотел видеть тебя тогда, Энди! Как бы я аплодировал!
— Погоди, Джек, погоди. Брось ты эти сучьи аплодисменты и слушай меня! Ну хорошо, я был честен вначале, когда хотел, чтобы во мне видели сосуд скудельный. Но честен ли я сейчас? Понимаешь, а не использую ли я все это теперь для того, чтобы и дальше оправдывать мою преданность гнусным порокам?
— Не порокам, Энди, и вовсе не гнусным. Очень святым. Зло — во плоти, такова воля господа. Налей еще по одной, человече.
— Добро, парень, давай выпьем. До дна! Но послушай, я ведь убил эту девчонку.
Джек Энсон вмиг протрезвел.
— Какую девчонку?
— Нениту Куген. Потому что, послушай, я ведь, наверно, растлевал ее своими разговорами о необходимости зла и о том, что падение есть благодать. О felix culpa! [49] Разве могут молодые понять это? Им нужна уверенность, надежность, а не загадки.
— Так что же вы сделали, дон Андонг?
49
Сладостная вина! (лат.)
— Толкнул ее к язычникам. Они-то как раз предлагали уверенность и надежность. А я только запутывал ее своей сучьей доктриной о том, что добро есть зло и наоборот.
— Вы пытались соблазнить ее?
— О боже, нет, конечно! А впрочем, откуда мне знать? Как я уже сказал, мои побуждения вполне могли быть бесчестны. Пару раз я заставлял ее преклонять в молитве колена рядом со мной. Пытался ли я соблазнить ее или изгонял из нее дьявола? А вдруг она была ангелом сатаны, посланным уязвлять мою плоть? Впрочем, как ты уже знаешь, искушение мне только на пользу, но ненавидел ли я ее за то, что она искушала мою плоть? Да и искушала ли? Не знаю, не знаю… Зато я знаю, что она для меня теперь: жернов на шее, потому что я сбивал ее с пути, одну с малых сих. Нет прощения за это! Нет и нет! — Он швырнул рюмку через всю комнату. — Я грязный, похотливый старикашка, un viejo verde,вот кто я!
— Дон Андонг, возьмите себя в руки!
— Я убил девчонку! О господи, я убил девчонку!
Кто-то уже поднимал старика, рухнувшего на четвереньки посреди комнаты.
— Calma, abuelito, calma. Aqui estoy [50] ,— бормотал Андре Мансано, уводя рыдающего деда. — Мама ждет вас внизу в машине, — через плечо бросил он Джеку Энсону.
Вдоволь поиздевавшись над Джеком за сцену в библиотеке. Чеденг, перед тем как выйти из машины у своей конторы, сообщила главную новость:
50
Спокойно, дедушка, спокойно. Я здесь (исп.).