Пеший город

Может быть, мама так и не думала, может, у нее просто не было денег. И она решила, что дешевле искупаться в море, чем устраивать день рождения такому сопляку, как я.

Сестра утешала меня, что семь лет — это не круглая дата, а круглые начинаются с двадцати. Не с десяти, а с двадцати, потому что десять лет сестре уже было, и она это совсем не почувствовала.

Но на этот раз она ошиблась. Потому что вечером пришел дядя Митя и принес целый бидон мороженого. И вместе с ним пришла тетя Хана, которая сама приготовила этот бидон специально к моему дню рождения. И дочка их Нюся тоже пришла, и все они меня поздравили и пожелали долгих лет и счастья в личной жизни.

— Откуда у него личная жизнь? — удивилась мама.

Тетя Хана сказала, что когда-нибудь у меня будет личная жизнь, и хотелось бы, чтоб она была счастливой.

Сестра мне шепнула, что у нее уже есть личная жизнь, но пока в ней нет ничего хорошего.

Потом все ели мороженое, а после мороженого решили пить чай. Но оказалось, что в чайнике не было заварки. Верней, она была, но совсем высохла и даже заплесневела.

Громче всех смеялась мама, потому что ей было стыдно. Хотя дата и не круглая, но можно было заварить чай.

Сахара у нас тоже не оказалось, и от этого смеялись еще больше. Целый вечер все смеялись, потому что в доме вообще ничего не было. Только мороженое, но зато — целый бидон.

А через шесть лет тетю Хану, дядю Митю и их дочку Нюсю убили немцы. Вдруг оказалось, что они евреи, и их за это надо было убить.

Те, которые их убили, наверное, этого не помнят: им было все равно, кого убивать. А те, кого убили, не помнят тем более.

Сказка о далеком городе

Три гномика лежат животиками на земле. И о чем-то шепчутся. Они из камня. Разноцветные колпачки, яркие одежды. Они лежат в городском сквере, между улицей Ленина и улицей Октября, на каждой из которых я жил. Теперь их, наверное, переименовали.

Гномикам приходится шептаться, потому что на соседней скамеечке всегда кто-то сидит. Если громко говорить, могут услышать. А их нужно только видеть, такие они красивые. Разоделись в пух и прах, но и этого им показалось мало: они и позы приняли живописные — на случай, если кто- то захочет нарисовать. Чтоб получилось не хуже, чем на картине «Охотники на привале».

Долгий у них получился привал. Они еще до войны здесь приваливались. А люди на скамеечке постоянно менялись — придут и уйдут.

Так пришли и ушли князь Олег и князь Игорь. Князь Святослав. И Потемкин, тоже князь, и Кутузов, пока еще не князь, но уже комендант здешней крепости. Декабрист Пестель. Поэт Пушкин. Все пришли и ушли, и все здесь сидели, когда еще и самой скамеечки не было.

Гномиков тоже не было, но они твердо верят, что были. Они же каменные. В моей стране было много каменных людей, но все они стояли на пьедесталах. А чтобы вот так лежать на земле животиками — такого у нас не было. Да и никто бы в общественном месте не разрешил.

Бессарабия, страна без арабов, на зависть другой, далекой отсюда стране. Арабы пришли и ушли, вот и получилась земля Бессарабия.

Об этом городе есть что вспомнить, но всего не вспомнишь, даже если каждый житель станет писать воспоминания. Наверно, многие и писали. По крайней мере одного я знал, он жил в нашем дворе, и его весь город называл Иваном, не желая знать его отчества. А напрасно. Потому что Иван играл на скрипке, что должно внушать уважение. Трудно даже представить, что Ойстраха могли называть Давид. Давид, отнесите в сарай этот мешок картошки! Потому что Ойстрах — это Ойстрах, хотя и Давид.

Вот этот Иван, в перерывах между скрипкой и мешками картошки, писал воспоминания. Свою собственную «Повесть о жизни». Представьте на минутку, что к автору «Повести о жизни» обратились бы без отчества: Константин, помогите сложить дрова! Нет, ему бы сказали: Константин Георгиевич, помогите сложить дрова. Потому что Паустовский — это Паустовский.

Правда, с воспоминаниями у Ивана не все ладилось. Ему трудно давались слова, а ведь слова в воспоминаниях не менее важны, чем события. Да и событий у него особенно не было. Родился, учился, работал. Как про такое написать?

Короче говоря, был Иван не Паустовский. И украшала его только жена Маргоша, первая красавица нашего двора, которой первый поэт нашего двора посвятил такие стихи:

О Маргарита, Маргарита, Войдя в почтенные лета, Не говори ты: «Все гори ты!», Поскольку жизнь уже не та. Не стой ночами у корыта, Мусоля грязное белье, А лучше вспомни, Маргарита, Быльем поросшее былье.

Маргоша обиделась на почтенные лета, не оценив красоты слога. Но обида не отразилась на ее лице, поскольку все, что отражается на лице, со временем складывается в морщины. А для Маргоши это время уже пришло, что, конечно, не к лицу первой красавице.

Когда Маргоша проплывала по двору из своей квартиры в туалет, она не делала никаких лишних движений, не проявляла ни спешки, ни суеты, как это бывает в подобных случаях. Она двигалась неподвижно, высоко держа голову, наподобие Марии Стюарт, готовая на каждом шагу умереть из принципиальных соображений. И тогда на ее пути надо было поставить Маруську с другого конца двора, которая жила у самого туалета и вдобавок мусорного ящика, что выработало в ней классовое сознание, не приемлющее таких аристократов, как Маргоша. Маргоша работала телефонисткой, и у нее на проводе бывали самые большие люди нашего маленького городка. Поэтому, оказавшись на пути у Маргоши, Маруська не сдерживала классового сознания, а Маргоша еще выше вздергивала голову, подчеркивая свое сходство с Марией Стюарт, голова которой и вовсе на плечах не удержалась.

И вот такая женщина была женой Ивана, который выглядел так, словно всю жизнь переносил картошку и складывал дрова, что, впрочем, никак не отражало его внутреннего мира. Внутренний мир Ивана вырывался из мира внешнего и заполнял собой весь двор, когда Иван играл на скрипке.

Во дворе в это время прекращались военные действия и все жильцы превращались в слух. Не превращались в слух только старики Левченки, которым Иван со своей женой достаточно надоели, поскольку жили у них за стенкой (кто у кого жил за стенкой, так и не было решено и постоянно подвергалось бурному обсуждению).

Все наши дворовые баталии кончались без потерь, но вот грянула первая потеря: умер старик Левченко. Тот самый Левченко, который ходил по двору в майке, увешанной медалями за взятие чуть ли не всех городов, но он взял еще не все города, поэтому от него следовало держаться подальше. Еще недавно такой крутой, что от него даже собственная жена держалась на расстоянии, насколько это было возможно в их маленькой комнате, старик Левченко лежал на обеденном столе, чего не позволял себе при жизни, а старуха над ним вскрикивала еще громче, чем кричала, скандаля во дворе.